Притча - Уильям Фолкнер

— Что это значит? Вам известно, что нельзя дважды привлекать человека к ответственности за одно и то же деяние? — Затем снова повернулся к залу и заговорил тем же голосом, напоминающим звучание органа: — Этот человек был неправомочно арестован. Закон дает ему право посоветоваться со своим адвокатом. Мы сделаем перерыв на десять минут, — повернулся снова, распахнул дверцу, на этот раз вытолкнул через нее обоих и пошел позади них в кабинет судьи, даже не оглянувшись, когда пять человек в глубине зала поднялись и вышли в заднюю дверь, ввел негра и надзирателя в кабинет, вошел сам, закрыл дверь и — как потом рассказывал надзиратель — даже не останавливаясь, подошел к противоположной двери, открыл ее и ждал, когда пятеро вышедших из зала появятся из-за угла.

— Пять минут, джентльмены, — сказал им адвокат. — Потом мы вернемся в зал. — Закрыл дверь и снова подошел к надзирателю и негру. Но он даже не смотрел на негра; и надзиратель, измученный, изнуренный, ошалевший от смелости и волнения, понял, обнаружил с каким-то возмущенным неверием, что адвокат, дав самому себе всего десять минут на то, что собирался сделать, намерен часть их посвятить курению; он видел, как адвокат извлек сигару из кармана в белом жилете, выглядящем так, словно только что из-под утюга прачки, — кармана, где находилось еще три таких же. Потом надзиратель узнал марку сигары и, соответственно, ее цену — один доллар, потому что ему однажды досталась такая же (он ее выкурил утром следующего воскресенья) благодаря ошибке незнакомца, решившего, что это-шериф женат на его, надзирателя сестре, а не он на племяннице свояченицы шерифа, узнал с горечью и возмущением, повторилось то же самое, только в тысячу раз обиднее; человек, давший ему ту сигару, не просил его ни о чем, а тут он знал, чего хочет, добивается, добивался все время адвокат, подкупающий его, надзирателя, долларовой сигарой, — тех сорока тысяч долларов, с которыми черномазый сбежал и спрятал так надежно, что найти их не смогло даже федеральное правительство. Потом горечь и возмущение перестали быть возмущением и тем более горечью; они превратились в торжество, гордость и даже радость, потому что адвокат проиграл еще до того, как увидел черномазого, он (адвокат) даже не мог догадаться об этом, пока он (надзиратель) не соблаговолит сказать ему; он молчал, пока адвокат не заговорил первым, без органных ноток в голосе, твердо, спокойно, холодно и безо всякого вздора, как говорил дядя его жены:

— Вам нужно увезти его отсюда. Это ваш единственный шанс.

Может быть, его (надзирателя) голос был не слишком спокойным, и, возможно, для городского адвоката он звучал не очень твердо. Но даже такой важный человек, как он, должен был уловить в голосе непреклонность и, если он слушал внимательно, презрение, издевку и удовлетворенность.

— Есть и другой. Им-то я и воспользуюсь. — Потом черномазому: — Пошли. — И, направляясь к двери в коридор, таща за собой черномазого и уже снимая с зажима на поясе кольцо, где был ключ от наручников: — Вы думаете о тех деньгах. Я нет. Они не мои, чего о них думать. Они его, вернее, половина их; что делать черномазому с половиной сорока тысяч долларов — дело не мое и не ваше. Сейчас я сниму наручники, пусть идет и забирает их, — повернул ручку двери, распахнул дверь, и тут голос остановил его — твердый, спокойный, даже не громкий голос, звучащий у него за спиной безо всякой интонации:

— Я тоже не думаю. Потому что никаких денег нет. Я даже не думаю о вас. Я думаю о ваших поручителях. — Послышалось чирканье спички, надзиратель обернулся и увидел, как широкое пламя коснулось кончика сигары и первый бледный клуб дыма скрыл на миг лицо адвоката.

— Ничего, — сказал надзиратель. — Я уже два года живу при тюрьме. Мне даже не придется переезжать. Думаю, что смогу вынести и работу в кандальной команде.

— Ерунда, — сказал адвокат не сквозь дым, а дымом, посредством дыма, клуб, струя, светлое, великолепное, яркое облако расплылось, исчезло, придав твердому, спокойному, негромкому слову простоту и твердость камня или картечины: — Арестовав этого человека вторично, вы нарушили закон. Когда вы его освободите, ему не придется искать адвоката, потому что, видимо, целая дюжина их из Мемфиса, Сент-Луиса и Литтл-Рока уже дожидается во дворе с надеждой, что вы не придумаете ничего лучшего, как отпустить его. Они не хотят сажать вас в тюрьму. Даже не хотят возбуждать против вас дело. Потому что денег у вас нет и вы не знаете, где их взять, как и этот черномазый. Они хотят привлечь к ответственности ваших поручителей — кто бы они ни были и чего бы от вас ни ждали — и вашего — кто он вам? — шерифа.

— Это мои… — он чуть было не сказал «родственники», но это были родственники жены; у него было много и своих родственников, но ни у кого из них — и у всех, вместе взятых, — не было столько денег в банке, чтобы обеспечить поручительство. Потом он хотел сказать «друзья», но то были друзья жениной семьи. Но было неважно, что он скажет, потому что обладатель голоса уже прочел его мысли:

— …Это еще хуже; вы могли бы обмануть надежды своих родственников, но это друзья шерифа, а вам приходится еженощно спать с его племянницей.

Это не соответствовало действительности вот уже три года два месяца и тринадцать ночей, но тоже было неважно, сигара уже дымилась в пепельнице судьи, голос произнес: «Подойдите сюда». — И он вернулся, таща за собой негра, они остановились перед белым жилетом с петлей часовой цепочки, напоминающей золотую борозду, и голос произнес:

— Вам нужно поместить его в какую-нибудь тюрьму, где смогут продержать его, хотя бы пока вы не предъявите обвинение, которое закон примет. При желании его могут выпустить через день или через минуту; вам только нужно, чтобы правомочный служащий правомочного суда зарегистрировал его как правомочно обвиненного в преступлении или проступке, тогда, если его адвокаты привлекут к ответу ваших поручителей за незаконный арест, они смогут послать их к черту.

— Какое обвинение? — спросил надзиратель.

— Где тут ближайшая тюрьма? Окружной центр не годится — городок, где живет не более пяти тысяч людей?

Надзиратель сказал:

— Хорошо. Отвезите его туда. Возьмите мою машину; я позвоню своему шоферу. Только придется… но не мне объяснять вам, как спасать арестованного от толпы.

Это была правда, надзиратель мечтал и об этом; он уже планировал, снова и снова продумывал все до последнего великолепного победного жеста с той минуты, когда два года назад положил руку на Библию и принял присягу; он не ждал, что такое случится, но готовился к той минуте, когда ему придется проявить не только свою пригодность для этой должности, но и мужскую честь и смелость, сохранив верность своей присяге перед лицом тех, с чьего согласия он занимал эту должность.

— Да, — сказал он. — Только…

— Хорошо, — сказал адвокат. — Снимите, к черту, эти наручники. Дайте мне ключ, — взял у него ключ, снял наручники и бросил их на стол, где они снова издали легкий мелодичный звон.

— Только… — снова сказал надзиратель.

— Теперь пройдите по коридору, закройте большую дверь в зал заседаний и заприте ее снаружи.

— Это не остановит… не удержит их…

— О них не беспокойтесь. Предоставьте это мне. Идите.

— Иду, — сказал надзиратель и направился было к двери, но потом остановился снова. — А как же те, что снаружи?

Адвокат две-три секунды не произносил ни слова, а когда заговорил, то казалось, что в комнате никого нет, или, в сущности, что он просто думает вслух:

— Пять человек. А вы служитель закона и вооружены. Вы можете даже выхватить пистолет. Если быть осмотрительным, они не опасны.

— Да, — сказал он и снова направился к двери, потом снова остановился, не оглядываясь, просто остановился и замер.

— Обвинение?

— Бродяжничество, — сказал адвокат.

— Бродяжничество? — удивился он. — Хотя ему принадлежит половина сорока пяти тысяч долларов?

— Ерунда, — сказал адвокат. — У него нет даже половины доллара. Идите.

Но на этот раз надзиратель не двинулся; возможно, не оглянулся, но и не двинулся с места и совершенно спокойно заговорил:

— Не так. Наоборот. Закон увозит черномазого из тюрьмы и из города, чтобы спасти от толпы, которая хочет отбить его и сжечь. Все эти люди хотят только освободить его.

— Вы не считаете, что закон должен быть обоюдоострым? — сказал адвокат. — Что он должен защищать и тех, кто не крал сорока пяти тысяч?

— Все так, — сказал надзиратель; и теперь он взглянул на адвоката, его рука лежала на круглой ручке двери, но он пока не поворачивал ее. — Только я хотел спросить не об этом. Полагаю, что ответ у вас уже есть, и надеюсь, что хороший… — говорил он спокойно, медленно и отчетливо. — Я все о том же. Значит, продержу его в Блестоне, пока обвинение не будет официально зарегистрировано. Потом он может уходить.