Жаркой ночью в Москве... - Михаил Липскеров

Так что живу я без гимна и радиоточки. И вот уже на улице сильный рассвет, вся ночь прошла без ненормативного коитуса, без нерегламентированного государством совокупления и без украденного поцелуя в нетрадиционные для поцелуев места…

Семнадцатый звонок

Вдруг записная книжка сама зашелестела и открылась на букву «О». Там был только один телефон: [phone] и имя «Оля». Решительно не помню, кто это… Набирать или не набирать…

– Набирайте, Михаил Федорович, – кивнул Герасим.

А Джим выскочил из клетки и правой лапкой крутанул 224-51-33. Занято. Ничего себе, в шесть утра у чувихи занято… Еще раз… Опять занято… Ничего себе, чувиха в шесть утра базлает хрен знает с кем, а тут корова не доена, жена не ебана… Фигурально выражаясь. И хрен вообще знает, кто эта Оля…

– А вы, Михаил Федорович, вспомните год одна тысяча девятьсот семьдесят второй… – из-под усов предложил Герасим.

– Ну, дальше…

– Редакция. Где вы выпивали во второй половине дня.

– Ты о Лерике, что ли, говоришь?..

– Нет, Михаил Федорович, это было раньше. До Лерика.

И я вспомнил. И понял, почему занят телефон у этой Оли…

…Ближе к вечеру. (Ближе к утру я обычно выпивал в кукольном объединении «Союзмультфильма».) Все было нормально. И тут вошла Оля, которую я зараньше встречал в редакции, но как-то не обращал внимания. Не то что она – нет! Как раз наоборот, все на месте. И ноги, и попка, и грудь… Не… вполне… А тут я на лицо глянул. А раньше-то мне зачем… Ой, ребята, лицо!.. Какое лицо!.. Я таких лиц… Словом, лицо… Ну, одно на тысячу… Не то чтобы я девятьсот девяносто девять… и вот тысячное!.. Нет… это я вам скажу… Ну, в общем… Нет, это не то слово!.. Аленушка у пруда… с персиками… за прялкой… Короче, сплошной Модильяни… И вот, значит, Вова меня с ней знакомит, а я уже – все. Можно сказать, не человек. Когда тебе живой Модильяни… Чтобы не сказать – Ренуар. И вот мы уже пьем водочку, а у меня язык… как бы вам сказать… нету, в общем, у меня языка. Вот только что был… Во рту… А сейчас одни зубы… А поверх зубов – глаза… И на нее смотрят. И ее глаза на меня смотрят.

И вот мы уже идем по улице. Я и Оля. (По-моему, я об этом уже писал… Но о ком-то другом. Ну да ладно.) А потом мы едем в троллейбусе, и я обнаруживаю, что курева у меня нету, да и денег на него тоже нету. И вот я стою у кабины водителя (хорошая профессия – водитель троллейбуса) и громким голосом говорю:

– Товарищи, господа хорошие, вот стоит перед вами в меру интеллигентный джентльмен, страдающий острой материальной недостаточностью. Так что на сигареты нету ни гроша, ни копейки, ни пенса. А впереди, господа хорошие, длинная-длинная ночь. С самой прекрасной девушкой этого троллейбуса. И вы сами понимаете, кто, конечно, понимает, что без сигарет всю ночь, понятно, невозможно. Вы ж понимаете, что не перекурить это дело… Ну, понятно…

Троллейбус улыбается. Я иду по проходу, и каждый пассажир дает мне по одной-две сигареты-папиросы. А Оля то краснеет, то смеется… И я чувствую, что все у меня с ней будет хорошо. И не только сегодня, но и потом… А что в середине там… Лерик или еще кто, еще… Так это дело мужское, незатейливое… Ну, Оля, конечно от этого будет страдать. А я буду страдать от того, что она страдает. Но сделать с собой ничего не смогу. В общем, сплошные страдания. А как в России без страдания? В России без страдания и радость не в радость…

Я сажусь рядом с Олей. И тут троллейбус останавливается. Из кабины выходит водитель, здоровенный кобель с очень, ну просто очень серьезным лицом, подходит к нам и спрашивает:

– Мужик, а у тебя выпить есть что?

А я молчу, потому что выпить у меня нет что. И водитель это понимает! Он возвращается в кабину и приносит бутылку ликера «Шартрез».

– Бери, мужик. «Шартрез». Сладкий. Его без закуски можно. А то где ты во дворике или еще где загрызть найдешь. Хотя за Зачатьевским монастырем во дворе у Курсового, 12 вот такая вот заячья капуста растет. Я там комнату снимал, помню… Так что в случае чего… – И он ушел в кабину.

Хорошая профессия – водитель троллейбуса.

И все сложилось. Вот почему телефон занят. Я ж к себе домой по своему телефону звонил. 224-51-33. И Оля – это моя жена. Которая на даче. И теща там. И все. И ребенок у нас родился. Это к нему я от Лерика возвращался. А то как же ребенок без отца? А то что у Лерика – того-этого самого… Так чего ж тут поделаешь? Не она первая, не она последняя. Ох, скольким я обещал потом позвонить и не позвонил. Только за сегодняшнюю ночь штук пять набралось. Или шесть. А по стране… Хорошо погулял. Есть что вспомнить. А есть что забыть. Это природа. А природа, она разная. Один всю жизнь с одной, ему хорошо. А другой медсестру по пути из реанимации в морг за задницу держит и крышку гроба без помощи рук поднимает. Потому что – природа. А против природы не попрешь. Вот я и не пру.

Скоро Оля приедет с дачи. Ко мне. Любит! Попеременно. То дачу, то меня. А ночь эту проклятую – забыть и растереть. Как не было ее. Как и этой записной книжки нет. И имен нет. Не было Лерика, Светика, пасхальной чувишки, Дани, Таньки-пионервожатой, девиц из Подольска, которые небось до сих пор вспоминают, как они с Брежневым… Да и прочих нет. Ни-ко-го нет.

И вот записная книжка летит в окно. Распахивается в рапиде и листочки, неровно планируя, падают на мостовую и тротуар Савельевского (ныне Пожарского) переулка будущей Золотой мили славного города Москвы. И из каждой странички при приземлении вылетают чувишки и в беспорядке заполняют пространство от Остоженки до Курсового переулка. Господи, сколько же их! И все кричат снизу:

– Ты обещал перезвонить…

– Я жду…

– Сколько можно…

– Ми-илый…

– Позвони, Мишка…

– Ты все забыл?..

– А тебя все нет и нет…

– А меня уже нет…

– И меня…

– На Приморском бульваре…

– Код Питера 812…

– А в Нелидово со мной никто…

– В Цахкадзоре сейчас лето…

– Ты летом обещал…

– И не позвонил…

– Сережка уже старше тебя тогда…

– А ты и не знал…

И десятки криков…

И девицы, и женщины, и девочки…

Одни, как тогда…

А другие…

Жуть…

Во, время летит…

Ой, не красит…

Надо, надо ко всем спуститься… Извините, если что не так… Память виновата… Ну, забыл… С кем не бывает… И потом… Я же всех забыл… Не кого-то там одну… А всех…

Родовая забывчивость…

– Герасим, помоги мне спуститься. Надо доставить дамам радость. Сколько лет ждали. Томились в ожидании, можно сказать.

– Конечно, Михаил Федорович, конечно. Вот и Джим поможет. А то вы всю темную ноченьку выпивали-с… А ножки у вас и без того слабенькие… Только-только дойти…

– Да-да, конечно… А куда дойти-то?

– А до телефона.

– Так вот же он, на столе…

– А этот, Михаил Федорович, как бы не работает…

– Как не работает?! Всю ночь работал, а сейчас не работает?

– А сейчас не ночь, а утро. И люди вас ожидают. Кому вы перезвонить обещались.

Герасим вырвал провод из розетки. Потом они с Джимом взяли меня под руки и повели вниз. Не спрашивайте, как кот и канарейка могут вести вниз пожилого мэна ниже средней трезвости. Вели и вели. И довели.

Солнце было на небе…

Видно, не до конца оно свалило на Запад…

И по тротуарам стояли женщины, девушки, девицы…

От самой Остоженки до Курсового переулка…

И при виде меня зааплодировали…

Заслужил на старости лет…

Только радости в лицах я не углядел…

Не было радости в лицах…

Ни тут, у истоков Савельвского переулка…

Ни по течению его вниз…

Ни у впадения его в Курсовой…

А там женщины, девушки, девицы закончились…

Там стояла виселица. Виселица как виселица. Что, вы виселиц никогда не видели? Только без веревки. А виселица без веревки – она неполноценная. Она даже и не виселица вовсе. Ну где вы видели виселицу без веревки? Так что, ребята, погодим пока. А вы аплодируйте, аплодируйте. Мне это приятно. Я ж как-никак артист…

А они-то как раз и перестали…

А чего аплодировать, когда не ясно, как со мной…

Веревочки-то нету…

Нетути…

Стало быть, еще поживем…

А вот и не поживем…

Джим взлетел и сел на перекладину виселицы. Герасим достал из подмышки телефон и конец провода бросил Джиму. Тот ловко, как будто канарейки каждый день этим делом занимаются, как будто у них это в крови, привязал конец телефонного провода к перекладине. Герасим помог мне подняться на табуретку, обмотал конец провода с телефоном вокруг моей шеи и протянул мне трубку:

– Последний звонок, Михаил Федорович.

Я взял трубку. Оглядел женские ряды, старческие, женские, девичьи лица, смотревшие на меня с враждебной надеждой. А потом отдал трубку Герасиму. Он пожал плечами и поднял лапу, чтобы выбить табуретку из-под моих ног.