Жаркой ночью в Москве... - Михаил Липскеров

Я полагаю (не утверждаю, а полагаю), что мы как-то выживаем лишь потому, что видим близких наших в их лучшие годы и дни и таким образом сами возвращаемся в свои лучшие годы и дни. В такие минуты в нас вспыхивает какая-то веселая радость, и мы насилуем свою шестидесятилетнюю жену на кухонном столе во время разборки холодца. И иногда, иногда! И у нее вспыхивает ответная веселая радость, и тогда, ребята… Таких холодцов вы никогда не едали.

И вот однажды, перед рассветом Ивана Купалы, в скелете Лизоньки вспыхнула такая вот веселая ярость. Она не вернулась в свою могилу, а, ведомая каким-то женским инстинктом, пошла через всю Москву, через революции, Гражданскую войну, ужасы репрессий, Великую Отечественную и прочие жизненные страдания нашей с ней Родины к своему Эрасту. Много раз ее могли убить, но, как сказал один босяк по фамилии Сатин, дважды человека убить нельзя. Вот она и шла. И шла. К Донскому монастырю. На углу крематория заменжевалась было, но повстречала скелет дяди Степы, который, как мусор старой школы, знал что к чему и прямиком отвел ее к могиле Эраста Трофимовича Пшездуева.

Эраст как чувствовал ее приход. Заранее сдвинул могильную плиту, так что ей осталось сделать лишь шаг, чтобы очутиться в его объятиях. И наконец произошло то, что должно было произойти около двух веков назад. Конечно, были кое-какие проблемы с плотской стороной вопроса из-за несохранившейся в связи с течением времени плоти, но они как-то устроились. Об этом можно было судить по радостному оскалу их зубов. Обожанию, с которым их пустые глазницы смотрели друг на друга. Трепету костей его правой руки, гладящей ее коленную чашечку. Хоть и невенчанные, они наконец стали одной плотью (с известными оговорками). И закрыла их могильная плита. Некоторое время она подрагивала, а потом успокоилась. Наверное, навеки. До Страшного суда.

А мы с Мариной невесть каким чудом оказались голыми. Тот случай, когда глаза не видят, а руки делают. А потом процесс делания распространяется на весь организм. И все, что окружает тебя, тоже пашет на общее благо. А для мужчины это великое благо – избавление женщины от фригидности. Открытие мира. Чтобы чувиха в изнеможенной радости простонала: «Как прекрасен этот мир, посмотри…» Почему я употребляю эти слова, а не какие-либо другие из высокой поэзии? Типа: «А-у-а-о-э-э-а-у!!! Хва-а-а-а-а-а-а-атит!.. Еще-о-о-о-о-о-о-о!.. Ой! Ой! Ой!.. Что ж это такое?!» – и завершающее: «У-а-а-а-ах!» Потому что, друзья (и не только друзья) мои женщины, вы их знаете и сами, а друзья мои мужчины не раз слышали. И потому что оргазм, вербально выраженный словосочетанием «Как прекрасен этот мир, посмотри…», мне встретился тогда первый раз в жизни.

Все-таки есть в советской песне какая-то половая раскрепощенность. Какая-то чувственная лиричность. Какое-то романтическое блядство. Напрасно утверждают отдельные русофобы, что плотская жизнь в россии была крайне примитизированна. Ложь, ложь и еще раз ложь, батенька, измышления буржуазных импотентов. «Увезу тебя я в тундру» – это что, примитивизм?.. К такой-то матери для одного-двух пистонов?.. Чтобы, значит, сначала девушку заморозить, а потом согреть!

«Под крылом самолета о чем-то…» Не в лоб, не напрямую, а мягко, изящно, неназойливо… Но всем понятно, о чем базарит это зеленое море тайги.

«Помнишь, мама моя, как девчонку чужую…» И мама, милая моя мама помнила, что я делал с девчонками чужими. В отгороженном шкафом углу нашей комнаты.

«Встают рассветы над планетами…» Это вообще гимн оплодотворению.

«Вставай, проклятьем заклейменный…» Хотя нет, это интернациональный призыв к поголовной эрекции. Который только в нашей стране был реализован во всей полноте.

И наконец, «Идут хозяева земли, идет рабочий класс». Мол, придем, всех зае… Политический факинг.

Ну, я немного отвлекся. Так вот, Марина в изнеможенной радости простонала: «Как прекрасен это мир, посмотри…» И чтобы это увидеть, я оглянулся – и увидел… Марина-то это видела раньше. Ее лицо вверх смотрело и в стороны, а мое – вниз. Так что увидеть я мог, только привстав и оглянувшись… Ой, мами, ой, мами, мами, блю… Ничегошеньки не видел в жизни мой бывший приятель, а ныне народный артист России Михаил Ножкин, когда писал песню «А на кладбище все спокойненько». На Донском кладбище покой только снился. Не знаю кому, правда. Потому что все население кладбища совокуплялось со страшной силой. Кто – выбравшись на поверхность, а кто – даже не удосужившись подняться над могильной тишиной, сотрясал плиты из-под земли. Никогда не видел столько оживших скелетов, связанных одной целью. Разных размеров. Целых и плохо сохранившихся. Мужских и женских. Мужских и мужских. И даже прах, захороненный в урнах, каким-то мистическим образом участвовал во всеобщем совокуплении. И не было в этом никакой порнухи, а была лишь радость жизни даже после смерти.

И мы с Мариной снова вторглись друг в друга. Пока неведомо откуда прилетевший петух, запыхавшись, не прокричал три раза и Донское кладбище не угомонилось.

На следующий день Марина выписалась из Соловьевки. Прощаясь, она передала мне конверт. В нем была сторублевка, записка со словами: «Спасибо, доктор». И номер телефона. По которому я сейчас и звонил. Ответил женский голос.

– Марина? – спросил я.

– Нет, – ответил женский голос. – А вы кто?

Я назвался.

– А… – проговорил женский голос. – Мама о вас много рассказывала. Она на кладбище.

Вот тебе раз…

– Примите мои соболезнования, – с внезапно навалившейся тоской сказал я.

– Нет, вы не так поняли. Она проводит там сеанс сексотерапии. Правда, смешно?

– Обхохочешься, – сказал я с облегчением и повесил трубку.

Пятнадцатый звонок

Так, ситуация достаточно забавная. Если очаровательный молодой человек шестидесяти пяти лет желает познакомиться с веселой девушкой без предрассудков для совместного времяпрепровождения и не может таковое желание исполнить, это означает, что на дворе не девяностые годы, а пятьдесят третий – пятьдесят четвертый. И веселое времяпрепровождение молодого человека шестидесяти пяти лет с веселой девушкой будет состоять в танцах под баян в Парке культуры и отдыха имени Горького. Что меня сегодняшнего мало устраивает. Ну не люблю я танцы под баян жаркой ночью в Москве! К тому же нет у меня твердой уверенности, что в Парке культуры и отдыха имени Горького меня с нетерпением ожидает баянист.

Нет, ну как накликал… В переулке под моим окном, который некоторое время не подавал признаков жизни, вдруг разразился протяжный баянный взрыд, перешедший в одинокий голос человека: «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской…» Голос показался чем-то знаком. А выглянув в окно, я понял, что знаю и владельца голоса. Это был упоминавшийся на страницах этого пропитанного невразумительной старческой похотью произведения владелец школы бальных танцев «Вам говорят» в Курсовом Соломон Маркович Кляр. Он возвращался из столовой (она же вечерний ресторан) в свое заведение, будучи сильно подшофе. Почему я сделал вывод, что он был сильно подшофе, а не слегка или в меру? А потому. Не может быть «слегка или в меру подшофе» еврей, бредущий по-вдоль Савельевского переулка под песню «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской». И это еще ничего. Где в середине ночи средне-выпивший среднестатистический владелец школы бальных танцев «Вам говорят» может надыбать баян?! Только сильно пьяный. Практически в дупель. Иначе это нонсенс, оксюморон, нихт натюрлих. А по-пьяному – норма. Как она ни на есть норма.

В пятьдесят восьмом году один малый, возвращаясь с мальчишника перед своей собственной свадьбой, в 4.30 утра утратил память на улице Стромынка, недалеко от студенческого общежития, откуда и вышел с мальчишника по случаю собственной свадьбы. В 4.31 утра память обрел в трамвае маршрута 26 на улице Шаболовка. В коридоре шестого этажа другого студенческого общежития Дом Коммуны, где проживала его невеста, так как приехала в Москву из города Житомир. И в чем же тут странность, спросите вы меня? А вот в чем. В это время суток трамваи в Москве не ходят!!! Более того, по Шаболовке в пятьдесят восьмом к Дому Коммуны ходили трамваи 14-го и 39-го маршрутов! А 26-й шел от Калужской и дальше по прямой к Кащенко! Вот.

А баян у еврея, владельца школы бальных танцев «Вам говорят», – это погуще заплутавшего трамвая будет. А еще и «Вдоль по Питерской!»… Так что не спорьте со мной. Если я говорю «сильно подшофе» – значит, сильно. То есть Соломон Маркович Кляр стал практически русским.

И вот он шел вниз по Савельевскому переулку в направлении Курсового, чтобы обрести покой в покоях школы бальных танцев «Вам говорят». Временный. Чтобы к утру, отдохнув и приобретя товарный вид, дать первый урок бального танца «Па-де-патинер» окрестным уркаганам, стремящимся обрести внешний лоск к надвигающемуся гламуру. Вместе с «Па-де-патине-рам» они обучались не сморкаться в занавеску, не писать в коридоре, тайнам гомосексуализма, а также подвергались обработке стилиста с районным именем. В общем, проходили учебные курсы по вхождению в российскую элиту. И довольно успешно. Настолько, что на одном из них, Вите Глуповатом, женился замглаваря армянской этнической группировки Вазген Мамиконян, курирующий ЖКХ района Хамовники. Но Витя, будучи от природы абсолютным мудаком (не зря у него погоняло было Глуповатый), своего счастья не понял и в первую брачную ночь в недолгой борьбе сам оттрахал своего мужа. Назревала межэтническая стрелка. Хорошо, что Вазген Мамиконян был человек неглупый (не зря у него погоняло было Микоян), по недолгому размышлению, из мужа Вити Глуповатого стал его женой. И тем самым сохранил мир в области ЖКХ района Хамовники.