Собрание сочинений. Т. 17. Лурд - Эмиль Золя

Видя, что доктор Шассень и Пьер разговаривают в стороне, доктор Бонами подошел к ним.

— Какой процент составляют выздоравливающие? — спросил его Пьер.

— Приблизительно десять процентов, — ответил Бонами.

Прочитав в глазах молодого священника удивление, Бонами добродушно продолжал:

— О, их у нас было бы больше… Но я, признаться, выполняю здесь своего рода полицейские функции. Моя подлинная обязанность — сдерживать чрезмерное рвение, чтобы священное не обратилось в смешное… В сущности, мое бюро регистрирует только достоверные излечения, и притом от серьезных болезней.

Его слова прервало чье-то глухое бормотание. Это ворчал рассерженный Рабуэн:

— Достоверные излечения, достоверные излечения… К чему это? Чудеса происходят непрерывно… Какие нужны еще доказательства верующим? Они должны преклоняться и верить. А на что это неверующим? Их все равно не убедишь. Мы тут глупостями занимаемся, вот и все.

Доктор Бонами строго остановил его:

— Рабуэн, вы смутьян… Я скажу отцу Кандебарту, что отказываюсь от вас, потому что вы подрываете дисциплину.

Однако этот малый, показавший зубы и готовый укусить всякого, кто затрагивал его веру, был прав, и Пьер одобрительно взглянул на него. Работа бюро регистрации исцелений была поставлена из рук вон плохо и действительно никому не приносила пользы: все, что там происходило, оскорбляло людей религиозных и не убеждало неверующих. Разве чудо требует доказательств? В него надо верить. Коль скоро вмешался бог, людям нечего рассуждать. В эпоху, когда господствовала подлинная вера, наука не пыталась объяснять, что такое бог. Что здесь делать науке? Она мешает вере и сама умаляет свое значение. Нет, нет! Броситься на землю, лобызать ее и верить. Или уйти. Никаких компромиссов. Стоило приступить к обследованию, и в конечном итоге оно роковым образом приводило к сомнению.

Пьера особенно удручали необычные разговоры, которые он здесь слышал. Верующие, присутствовавшие в зале, говорили о чудесах с изумительным спокойствием и непринужденностью. Самые поразительные случаи не нарушали их безмятежности. Еще одно чудо и еще чудо! Они пересказывали невероятные измышления с улыбкой на устах, ничуть не сообразуясь с доводами разума. Они жили, по-видимому, в мире лихорадочных видений и ничему не удивлялись. Этим были заражены не только простодушные, наивные, непросвещенные и подверженные галлюцинациям, вроде Рабуэна, но и люди интеллигентные, ученые, доктор Бонами и другие. Это было невероятно. Пьер чувствовал, что ему все больше становится не по себе, в нем поднималось глухое раздражение, которое рано или поздно должно было прорваться наружу. Его разум боролся, словно несчастное существо, брошенное в воду и утопающее в волнах, и он подумал, что людям, которых, подобно доктору Шассеню, захватила слепая вера, пришлось пережить такую же борьбу и тревогу, прежде чем они признали свое полное банкротство.

Пьер посмотрел на Шассеня, безутешного, убитого судьбой, одинокого, как плачущий ребенок. И все же он не мог удержаться от протестующего возгласа:

— Нет, нет! Если всего не знаешь, даже если никогда всего не узнаешь, это еще не значит, что не надо стремиться к познанию. Скверно, что нашим неведением злоупотребляют. Напротив, мы всегда должны надеяться когда-нибудь объяснить необъяснимое и ставить перед собой здравый идеал: объявить поход на неведомое, верить в победу разума невзирая на скудость наших физических сил и ума… Ах, разум! Сколько страданий он мне приносит, но в нем же я черпаю силы! Когда гибнет разум, гибнет все существо. И во имя разума я готов пожертвовать своим счастьем.

Слезы появились на глазах доктора Шассеня. Вероятно, он вспомнил о своих дорогих покойницах. И, в свою очередь, пробормотал:

— Разум, разум… Конечно, это гордое слово, в нем достоинство человека… Но существует еще любовь, всемогущая любовь, единственное благо, которое стоит вновь завоевать, если оно утрачено…

Голос Шассеня пресекся, рыдания душили его. Машинально перелистывая папки с делами, лежавшие на столе, он увидел папку, на которой крупными буквами было написано имя Марии де Герсен. Он открыл ее и прочел свидетельства двух врачей, давших заключение о поражении спинного мозга.

— Дитя мое, — проговорил он, — я знаю, что вы питаете глубокое чувство к мадемуазель де Герсен… Что вы скажете, если она здесь выздоровеет? Свидетельства подписаны почтенными врачами, и вы знаете, что такого рода параличи неизлечимы. Так вот, если эта молодая особа вдруг забегает и запрыгает, как мне не раз случалось здесь видеть, неужели вы не будете счастливы, неужели не поверите наконец в существование сверхъестественной силы?

Пьер хотел было ответить, но вспомнил слова своего родственника Боклера, предсказавшего чудо, которое свершится молниеносно, в момент сильнейшей экзальтации; ему стало еще больше не по себе, и он только сказал:

— Да, я действительно буду очень счастлив… К тому же, как и вы, я думаю, что всеми этими людьми движет воля к счастью.

Но он не мог больше здесь оставаться. Было так жарко, что по всем лицам градом катился пот. Доктор Бонами диктовал одному из семинаристов результат осмотра Гривотты, а отец Даржелес, прислушиваясь к его словам, время от времени поднимался и говорил ему на ухо, как изменить то или иное выражение. Вокруг них продолжали шуметь; врачи в своем споре отклонились в сторону, перейдя к обсуждению чисто технических моментов, не имевших никакого отношения к данному случаю. В деревянном домике нечем было дышать, к горлу подступала тошнота. Влиятельный парижский писатель ушел, недовольный тем, что так и не увидел настоящего чуда.

— Выйдем, мне нехорошо, — сказал Пьер доктору Шассеню.

Они вышли в одно время с Гривоттой, которую наконец отпустили. У дверей их снова окружила толпа, бросившаяся смотреть на исцеленную. Слух о чуде уже разнесся по Лурду, каждому хотелось подойти к избраннице, расспросить ее, прикоснуться к ней. А она, с пылающими щеками и горящими глазами, повторяла, приплясывая:

— Я исцелилась… я исцелилась…

Крики толпы заглушили голос Гривотты, ее поглотил людской поток и унес за собой. На минуту она скрылась из виду, словно утонула, затем внезапно появилась возле Пьера и доктора, которые старались выбраться из толчеи. В эту минуту они увидели командора; повинуясь своей мании, он постоянно спускался к бассейну и к Гроту и там срывал на ком-нибудь свой гнев. Затянутый по-военному в сюртук, он опирался на палку с серебряным набалдашником, слегка волоча левую ногу, парализованную после второго удара. Он покраснел, глаза его засверкали от гнева, когда Гривотта толкнула его, пробираясь среди восторженной толпы и повторяя:

— Я исцелилась… я исцелилась…

— Ну что ж! — крикнул он в бешенстве. — Тем хуже для тебя, моя милая!

Послышались восклицания, смех; его знали и прощали ему маниакальное стремление к смерти. Но он стал бормотать, что это просто возмутительно: к чему бедной, некрасивой девушке так жаждать жизни, — лучше ей умереть сейчас же, чем всю жизнь потом страдать. Тут вокруг него раздались негодующие голоса; проходивший мимо аббат Жюден пришел ему на помощь и увел его в сторону.

— Замолчите! Это просто скандал… Зачем вы ополчаетесь против бога, который своей благостью иной раз облегчает наши страдания?.. Уверяю вас, вам следовало бы самому пасть на колени и умолять его исцелить вашу ногу и даровать вам еще десять лет жизни.

Командор едва не задохнулся.

— Как! я буду просить, чтобы мне даровали десять лет жизни? Да для меня будет самым счастливым днем день моей смерти! Быть таким пошлым трусом, как эти тысячи больных, что проходят здесь передо мной, все они боятся смерти, жалуются на свою немощь, гнусно цепляются за жизнь! Нет, нет, я стал бы слишком презирать себя!.. Да я готов подохнуть сию же минуту, — так хорошо прикончить это существование!

Выбравшись из давки, командор очутился на берегу Гава рядом к доктором Шассенем и Пьером. Повернувшись к доктору, с которым он часто встречался, старик заметил:

— Разве они не пробовали только что воскресить мертвеца? Когда мне рассказали об этом, у меня даже дух захватило… Вы понимаете, доктор? Человеку привалило счастье умереть, а они позволили себе окунуть его в воду, в преступной надежде оживить покойника! Да ведь если бы им это удалось, если бы вода воскресила несчастного — ведь неизвестно, что может случиться в нашем чудном мире, — он был бы вправе разъяриться и плюнуть в лицо этим починщикам трупов!.. Разве покойник просил их оживлять его? Откуда они знали, доволен он, что умер, или нет? Надо хоть спросить человека… Попробовали бы они сыграть такую грязную шутку со мной, когда я усну навеки… Я бы им показал! Не путайтесь в то, что вас не касается!.. И поспешил бы снова умереть!