Собрание сочинений. Т. 17. Лурд - Эмиль Золя

Создавался новый культ, и тотчас же начались преследования, так как религии возникают в муках и мятежах. Как некогда в Иерусалиме, едва разнесся слух о чудесах, расцветающих под стопами мессии, зашевелились гражданские власти — государственный прокурор, мировой судья, мэр, а особенно тарбский префект. Последний был человеком очень почтенным, искренним католиком, соблюдал обряды, но при этом обладал здравым смыслом администратора, был страстным защитником порядка, ярым противником фанатизма, который порождает смуты и религиозные извращения. В Лурде под его начальством служил полицейский комиссар, у которого явилось вполне законное желание доказать свою ловкость и бдительность. Началась борьба; в первое воскресенье поста, как только Бернадетте явилось видение, комиссар вызвал девочку на допрос. Тщетно пытался он воздействовать на нее сначала лаской, затем суровостью, наконец, угрозами: девочка все время отвечала одно и то же. История, которую она рассказывала, понемногу прибавляя к ней всевозможные подробности, постепенно утвердилась в ее детском мозгу. И это не было сознательной ложью: эту истеричку преследовало болезненное видение, воля ее была подавлена, и она не могла избавиться от галлюцинаций. Ах, несчастная, милая девочка, такая ласковая, не приспособленная к жизни, измученная неотвязной мыслью, от которой, возможно, она бы и отделалась, если бы попала в другую среду, на широкий простор и поселилась в каком-нибудь солнечном крае, окруженная людской любовью! Но она была избранницей, она видела святую деву, и ей предстояло страдать всю жизнь и умереть от этого.

Пьер, хорошо знавший жизнь Бернадетты, питавший к ней братскую жалость, преклонявшийся перед этой девушкой, простодушной, искренней и пленительной, в терзаниях исповедовавшей свою веру, не мог скрыть своего волнения: голос его задрожал, глаза увлажнились. До сих пор Мария лежала неподвижно, сердито нахмурившись, но тут она развела руками, выражая сочувствие.

— Бедняжка, — прошептала она, — одна против всех этих чиновников, такая невинная, гордая и убежденная!

Со всех кроватей на рассказчика глядели сочувственные, страдальческие лица. Эта страшная, зловонная палата, исполненная скорби, заставленная жалкими койками, с призрачными тенями усталых санитарок и монахинь, казалось, осветилась ярким лучом небесного милосердия. Бедная, бедная Бернадетта! Всех возмущали преследования, которым она подвергалась за то, что отстаивала достоверность своих видений.

Пьер стал рассказывать о том, что претерпела Бернадетта. После допроса полицейского комиссара ей пришлось предстать перед судом. Вся судебная палата яростно стремилась добиться, чтобы она отказалась от своих утверждений. Но упорство, с каким она отстаивала свою мечту, было сильнее доводов всех гражданских властей, вместе взятых. Два врача, привлеченные префектом для освидетельствования Бернадетты, честно констатировали, как это сделал бы любой врач, что девочка страдала нервным расстройством на почве астмы и это, при известных обстоятельствах, могло вызвать галлюцинации; тогда ее чуть не поместили в тарбскую больницу. Однако упрятать туда девочку не решились, опасаясь народного гнева. Один епископ специально приехал, чтобы преклонить перед ней колена. Несколько дам готовы были оплатить золотом малейшую ее милость. Толпы верующих стекались поглядеть на нее, утомляя ее своими посещениями. Она укрылась в монастыре, у сестер Невера, которые обслуживали городскую больницу; там она приняла первое причастие и с трудом выучилась читать и писать. Так как святая дева сделала ее своей избранницей на благо других людей, но не исцелила от хронического удушья, Бернадетту благоразумно решили отвезти полечиться водами в Котере, на курорт, находившийся поблизости; но поездка не принесла ей никакого облегчения. Как только она вернулась в Лурд, снова начались муки: допросы, поклонение толпы; это приводило ее в ужас, и она стала бояться людей. Кончилось ее счастливое детство, ей не суждено было стать девушкой, мечтающей о муже, молодой женщиной, целующей толстощеких детей. Она видела святую деву, была избранницей и мученицей. По словам верующих, святая дева доверила ей три тайны, вооружила ее тройным оружием, чтобы поддержать в предстоящих испытаниях.

Духовенство долго воздерживалось от вмешательства, исполненное сомнений и беспокойства. Лурдский кюре, аббат Пейрамаль, был человеком крутым, но проявлял беззаветную доброту, прямоту и энергию, если знал, что идет по верному пути. Когда Бернадетта пришла к нему в первый раз, он принял девочку, выросшую в Бартресе и еще ни разу не побывавшую на уроках катехизиса, почти так же сурово, как полицейский комиссар: он не поверил ей, не без иронии посоветовал попросить святую деву, чтобы сначала она заставила расцвести шиповник, росший у ее ног, чего, впрочем, дева не сделала; позднее, как добрый пастырь, стерегущий свое стадо, он оказал девочке покровительство; это произошло, когда преследования начались с новой силой и хилую девочку с простодушными светлыми глазами, скромно, но упорно стоявшую на своем, хотели засадить в тюрьму. К тому же зачем было отрицать чудо? Сперва он просто сомневался, как осторожный священник, не очень склонный связывать религию с подозрительной авантюрой. Но ведь священные книги изобилуют чудесами, и вся религия основана на таинствах. Поэтому для священника не было ничего удивительного в том, что святая дева поручила набожной девочке передать ему, чтобы он построил храм, куда будут приходить процессии верующих. Он полюбил Бернадетту, ощутив исходившее от нее очарование, и стал защищать, но все же тактично держался в стороне, ожидая решения епископа.

Епископ, монсеньер Лоранс, сидел в своей епархии в Тарбе за тремя замками, не подавая признаков жизни, как будто в Лурде не происходило ничего необычного. Он отдал своему клиру строгое распоряжение, и ни один священник не показывался в толпе, целый день проводившей у Грота. Он выжидал и в своих циркулярах довел до сведения префекта, что церковные власти вполне одобряют действия гражданских властей. В сущности, он не верил в видения и, по-видимому, считал, как и врачи, что больная девочка подвержена галлюцинациям. Происшествие, всполошившее весь край, было слишком важно и заслуживало тщательного, пристального изучения, и епископ так долго не интересовался им лишь потому, что он не слишком верил в возможность зуда и опасался обесславить церковь историей, обреченной на провал. Монсеньер Лоранс, человек очень благочестивый, обладал холодным практическим умом и очень здраво управлял своей епархией. В то время нетерпеливые и пламенные последователи Бернадетты прозвали его за упорное сомнение Фомой неверным, и прозвище это сохранялось за ним до тех пор, пока факты не заставили его вмешаться. Он не хотел ничего слышать и видеть, решив уступить лишь в том случае, если религия на этом ничего не потеряет.

Между тем преследования Бернадетты усилились. Министр культов в Париже потребовал прекратить беспорядки, и префект приказал солдатам занять подступы к Гроту. Проявляя свое усердие и благодарность, верующие и исцеленные украсили его вазами с цветами. Туда бросали монеты, святую деву осыпали дарами. Как-то само собой создавались все условия для того, чтобы источник стал местом паломничества: каменщики вытесали нечто вроде резервуара, куда стекала чудотворная вода; другие убирали большие камни, прорубали дорогу в горном склоне. Видя, что поток верующих все возрастает, префект воздержался от ареста Бернадетты, но принял твердое решение — никого не допускать в Грот, загородив его крепкой решеткой. Тут пошли весьма неприятные разговоры: несколько детишек уверяли, что видели дьявола; одни просто врали, другие же заразились общим безумием. Но не так-то просто было запереть Грот. Только к вечеру полицейский комиссар отыскал девушку, согласившуюся за деньги дать ему тележку, а два часа спустя эта девушка упала и сломала себе ребро. Человеку, одолжившему топор, наутро камнем раздробило ногу. Наконец в сумерки комиссар увез, под улюлюканье толпы, горшки с цветами, несколько горевших в Гроте свечей, монеты и серебряные сердечки, брошенные на песок. Люди сжимали кулаки, называя комиссара вором и убийцей. Затем была построена ограда, вход забили досками, закрыли тайну, отгородили неведомое, чудо посадили за решетку. Гражданские власти наивно думали, что все кончено и доски остановят бедняков, жаждавших иллюзии и надежды.

Едва был запрещен новый культ, который закон объявил преступным, как в душе людей вера разгорелась неугасимым пламенем. Верующих, вопреки всему, стекалось все больше и больше, они становились поодаль на колени, рыдали, глядя на потерянный рай. А больные, несчастные больные, которым жестокий приказ не давал исцеляться, бросались на решетку, невзирая на запрет, пробирались сквозь любые отверстия, преодолевая любые преграды с единственной целью украсть хоть немного воды. Как! Забил чудотворный источник, возвращающий слепым зрение, укрепляющий ноги калек, вылечивающий мгновенно от всех болезней, и вот нашлись жестокие люди, которые заперли этот источник на ключ, чтобы помешать беднягам исцеляться! Да это чудовищно! И весь этот бедный люд, все обездоленные, нуждавшиеся в чуде, как в хлебе насущном, проклинали властей. Против правонарушителей были возбуждены дела, и перед судом предстали жалкие старухи, увечные мужчины, которых обвиняли в том, что они брали в источнике животворную воду. Они что-то лепетали, умоляли, не понимая, почему их приговаривают к штрафу. А на улице гудел народ, страшный гнев обрушивался на головы судей, таких жестоких, глухих к людским бедствиям, безжалостных господ, которые, овладев богатством, не позволяют беднякам даже мечтать о приобщении к высшей силе, доброй и милосердной, помогающей сирым и убогим. Однажды сумрачным утром группа больных и бедняков отправилась к мэру; они встали на колени во дворе и принялись с рыданиями умолять его открыть Грот; они говорили так жалобно, что все заплакали. Одна мать протягивала полумертвое дитя: неужели оно должно угаснуть у нее на руках, когда источник спас других детей? Слепой показывал свои мутные глаза, бледный золотушный мальчик — язвы на ногах, разбитая параличом женщина пыталась сложить скрюченные руки: неужели хотят их смерти, неужели не дадут им прибегнуть к божественной помощи, раз наука от них отвернулась? Велико было горе верующих, убежденных, что в их мрачной как ночь жизни блеснул небесный свет, возмущенных, что у них отнимают эту призрачную радость и нечем будет облегчить их страдания, вызванные телесными болезнями и социальными бедами, — горе людей, уверенных, что святая дева спустилась на землю, чтобы помочь им своим беспредельным милосердием. Мэр ничего не мог обещать, и они ушли с плачем, готовые восстать против вопиющей несправедливости, бессмысленной жестокости к малым сим и простодушным, — жестокости, за которую господь отомстит.