Собрание сочинений в 4 томах. Том 2 - Николай Погодин

Ирина. Тут любовь… и первая. Он любит. Пусть недостойную женщину, но любит.

Ленин. Какое несчастье говорить на эти темы, какое, право, горе! Что за дело государству и его пролетарской партии до того, кого любит ваш брат? И разве великие певцы этого чувства завещают людям делать преступления?.. И кто он, брат ваш… «чистый», «юный»?.. Ответственный работник ВЧК, наверно, сам творил суд над преступниками. И самое омерзительное, что нам осталось от русского царизма, от татарщины, от вопиющей бесправности, неграмотности, забитости, — взятка… Она и составляет существо преступления вашего брата. Взятка стоит и еще долго будет стоять на пути нашего политического строительства как величайший тормоз, от которого надо избавляться самыми крутыми мерами, ибо взятка еще сильнее наших крутых мер. У вас огромное горе, и поэтому вам трудно понять эти решающие положения, но я прошу понять меня как государственного деятеля, который не может и не умеет быть заступником в таких делах. Не может, не должен! Нельзя, немыслимо! Прошу понять меня.

Ирина. Простите.

Ленин. Позвольте все же дать совет… Пойдите во ВЦИК… Могут быть оттенки…

Ирина. После того, что вы сказали, — нет, просить нельзя… Вы — Ленин. (Уходит.)

Ленин (глубокое раздумье). Нельзя просить… потому что Ленин. Не потому, что нельзя просить, а потому, что Ленин… Наверное, я позабываю, что это слово, очевидно, производит какое-то глубокое впечатление… Ленин… И хочешь ты того или нет, милый товарищ, но для этой девушки в этом слове собираются высшие понятия власти и еще чего-то очень важного… Справедливости, может быть, совести… Так ведь. И тут уж ничего не поделаешь. Для этой девушки закрыты все пути, потому что Ленин… И она, наверное, понимает, что Ленин не может быть иным, но верит в доброго… в добренького… Добренький… Для того чтобы миловать, прощать, прекраснодушничать… (С иронией.) И вот птички кстати, облака плывут… Тишина… Поразительная тишина… (Раздумье). Как бы я хотел… как бы я хотел сейчас…

Входит Мария Ильинична.

Мария Ильинична. К тебе, Владимир Ильич, приезжали товарищи из ЦК… Но мы решили ваше свидание отложить на три дня.

Ленин (хмурясь). Кто — вы?

Мария Ильинична. Я и Надя. Чем ты расстроен?..

Ленин. От жизни парками не отгородишься… Даже если ты большой вельможа.

Мария Ильинична. Кто вельможа, ты? Смешно.

Ленин. Гуляю, бездельничаю. Мне хорошо известно, что я болен, что болезнь моя опасна. И мне это обиднее, чем всем моим друзьям. Потому что мечталось увидеть, как пойдет Россия к социализму, как совершим мы этот новый поворот… как забурлит Восток… Многое еще мечталось. И мне, как всякому человеку, обидно… И ты не обижайся, что сержусь. Никто не виноват… Мне только очень хочется, чтоб меня от жизни не отгораживали.

Мария Ильинична. Милый мой друг, драгоценный мой, это бесконечно радостно, что ты так говоришь.

Ленин. Я вот хочу напомнить тебе что-то… Можно?

Мария Ильинична. Конечно, можно, Володя.

Ленин. Ты, наверное, не забыла, как восхитительно мы с тобой сделали ту поездку на завод, где плавят сталь не хуже рурской. Проня там был, этакий лукавый малый… Инженер… Очень правдивый, честный. И Дятлов. Не забыла?

Мария Ильинична. Конечно, не забыла.

Ленин. Восхитительная поездка. И как бы я хотел… сейчас… боюсь сказать.

Мария Ильинична. Володя, я знаю, о чем ты думаешь… И я иду на преступление для тебя.

Ленин. На преступление не надо… и еще для меня…

Мария Ильинична. Они консилиумом решили, что через неделю тебе можно приступить к занятиям. Тайно от тебя решили.

Ленин. Как — через неделю?.. Сегодня же!

Мария Ильинична. Володя, тише.

Ленин. Я же шепотом… Сегодня же… Что поделаешь? Неисправимый человек. Ты представить себе не можешь, как я сейчас счастлив!

Занавес

Действие третье

Сцена первая

Во дворе гвоздилинского дома. Перед вечером летнего дня. Дятлов на скамейке у клумбы читает книгу. Входит Гвоздилин.

Гвоздилин. Маркса читаешь?

Дятлов. Нет… Чехова.

Гвоздилин. Тоже нестоящий писатель.

Дятлов. Почему это?

Гвоздилин. Плохо ему жилось. Хотел увидеть небо в алмазах. Дожили, кажется, а небо — вон оно, алмазов на нем не видно.

Дятлов. Ишь ты, заговорил. А то сидел, поджавши хвост.

Гвоздилин. Ты ведь сам заявил мне, что я настоящий классовый враг. Что ж мне перед тобой — в редиску превращаться? Прощай, Дятлов, уезжаю.

Появляется Абдула.

Дятлов. Не в Америку ли?

Гвоздилин. Я не прочь бы. Капиталу не хватит. В Одинцове[46] хочу поселиться, на дачном режиме.

Дятлов. Умный человек, а хитришь. Врешь что-то, видно. И Абдула о чем-то беспокоится. Тоже видно. Бегает он за тобой.

Гвоздилин. А я у него некоторую сумму деньжонок занял, беспокоится, исчезну еще, чего доброго, с его капиталом.

Дятлов. Обмельчал. Что-то с Абдулой в кошки-мышки играешь.

Гвоздилин. В нэпачи иду. Собачьими консервами торговать думаю. Прибыльная коммерция. Нет, Федор, ломаной копейки я вам в нэп не вложу. Страшные вы люди, когда вас по-настоящему поймешь. Что выдумали, а?! Чтобы капиталисты помогли вам, социалистам. Такого коварства даже римляне не знали. И помогают — вот ведь что невероятно. Я думаю, что это происходит потому, что наш класс — алчный. Я свои капиталы… если бы таковые у меня имелись… лучше в трубу пустил бы — с девчонками в Марьиной[47] все пропил бы, а вам в обороты не дал бы. Нет.

Дятлов. Так ты нас ненавидишь?

Гвоздилин. Ненавидеть — что! Я не раз замечал, например, что у дураков ненависть более развита, чем у людей умных. Браться за вас надо с большим умом и терпением. Весь фокус должен состоять в том, чтобы вы нас возлюбили.

Дятлов. Вот нэп пришел, а мы что-то не очень вас возлюбили.

Гвоздилин. Сейчас вы молоды, прекраснодушны, идеалы свои соблюдаете. Ленин стоит у руля… А вот как без него дело пойдет?

Дятлов. Гвоздилин, довольно. Не потому, что мне сказать нечего… довольно.

Гвоздилин. Гневаешься… похвально. Ленин меня разорил, обездолил, но чту. Громаден. Прощай, Дятлов. Абдула, прими чемодан, проводи старого хозяина в сельское изгнание. Камню родному кланяюсь, клумбе, что взрыл своими руками. Куску неба, что висел над нами. Кланяюсь всем.

Гвоздилин и Абдула уходят. Дятлов углубляется в чтение. Входят Ипполит, Кумакин и Клава.

Ипполит. Самовлюбленные тупеют и жиреют!

Кумакин. Продолжай — не трогает.

Ипполит. Тебя цветы волнуют?

Кумакин. Я не корова, травой не питаюсь.

Ипполит. Ты хуже коровы.

Кумакин. Нет, лучше — меня доить нельзя. Аппарат есть, но не развит.

Ипполит. Скажи серьезно, почему ты не пишешь природу?

Кумакин. Потому что она мертвая и абсолютно ничего не выражает.

Ипполит. Левитану выражала.

Кумакин. Левитан — жулик.

Ипполит. Что?

Кумакин. Он спекулировал на вкусах гнилой городской интеллигенции. Намалюет лужок, а вы умиляетесь. Для вас поле — загородная прогулка с бледными барышнями… А мужик скажет: «Трава перестояла, косить пора». Вот и весь твой Левитан. Народу Левитан — апчхи.

Дятлов. Занозисто мыслит. А то — «корова». Он хитрее.

Ипполит. Мыслит — да. Без системы. Как дикарь.

Дятлов. Природу надо любить, дура!

Кумакин. А она меня любит?

Дятлов (удивлен). Как это?

Кумакин. Так. Человек только и делает, что с природой борется. Мало. Еще люби ее. Горький пишет, что он луну не любит. Ты не скажешь, что он дурак. Эх, был бы я авторитетом, дал бы я вам жизни!

Дятлов. Репина выкинул бы из Третьяковской, а своих скорпионов повесил.

Кумакин. Этого я оставил бы… для смеха.

Дятлов. Кумакин, я могу тебя ударить.

Кумакин. Кумакин ляжет костьми, но мазилу-фотографа великим художником ни за что не назовет.

Клава. Будет тебе, великий художник, будет тебе! Репин «не такой», а Ивана Грозного нарисовал, мое почтение, а Кумакин «такой», и меня нарисовать не может… меня.