Собрание сочинений в 4 томах. Том 2 - Николай Погодин

Дятлов. Дорогой Владимир Ильич, мне уже за тридцать, а надо начинать с дробей. Я с удовольствием стану к тискам.

Ленин. А мы не к тискам пошлем — учиться знанию живого дела отправим вас, чтобы не командовали только и не чванились, что умеем марксизм соблюдать.

Мария Ильинична. Владимир Ильич, поедем. Ты устал, и мне пора. И не надо Дятлова ругать.

Ленин. Я не Дятлова ругаю.

Мария Ильинична (улыбнувшись). А кого же?

Ленин. Всех… их, что сидят на одном марксизме. (Прямо смотрит на картину, изображающую рабочего.) Скажите, пожалуйста, что это за чертовщина?

Ипполит. Где? Какая?

Ленин. Да вот эта картина… Я давно на нее смотрю и сержусь. Что это такое? Неужели человек?

Ипполит. Рабочий… тип, так сказать. Художественный образ.

Ленин. Гм… да-с. А вы, Дятлов, что скажете?

Дятлов. Уклоняюсь. Тут у нас с Ипполитом камень преткновения.

Ленин. Где вы это достали?

Ипполит. Автор подарил.

Ленин. Наверно, у него плохо идут дела, если раздает. (Дятлову.) Вы чему смеетесь?

Дятлов. В самую точку попали.

Ипполит (с вызовом). Рембрандт умер в нищете.

Ленин (немедленно, с азартом). Ах вот как!.. Тогда погодите! Значит, вы сей сизый нос алкоголика и кубики вместо глаз находите гениальным искусством? Отлично. Я не стану коробить вашего эстетического чувства грубыми сравнениями, но хочу спросить, что означает сизый нос?

Ипполит. Ничего не означает.

Ленин. А что означает ничего не означающий сизый нос?

Ипполит. Могу объяснить. Вы в политике видите то, чего не вижу я, он и великое множество людей. Согласны?

Ленин. Ну, положим, мне несколько неудобно с этим согласиться. Может быть.

Ипполит. Этот художник тоже… Он имеет второе зрение. Обычное зрение видит человека и только, а второе — видит его конструкцию, замысел в линиях и цвете. Я вас убедил?

Ленин. Да, конечно… можно представить себе человека и в конструкции. Но скажите нам на прощание правду, смотрят на этот художественный образ ваши рабочие или нет?

Ипполит. Не смотрят… увы.

Ленин. Что же они?

Ипполит. Они люди труда… далеки.

Ленин. Ох, тут не то… И я хочу сделать смелую попытку объяснить, почему они не смотрят. Такие штуки страшно устраивают современных эстетов от буржуазии потому, что в этих штуках человек превращается в урода, оплевывается, уничтожается как человек. А современная буржуазия по духу своему все более и более отдаляется от человека. Вот почему люди труда и не смотрят. Инстинкт самозащиты и здоровья. А я вас убедил?

Ипполит. Нет.

Ленин. Почему же?

Ипполит. Насчет буржуазии — это так. Но надо же искать новое. В искусстве особенно. Но и всюду. Даже когда производишь сталь. Я все время ищу.

Ленин. Вы, товарищ Ипполит… скажу вам прямо… восхитительный товарищ! Тысячу раз с вами согласен. Мы — революционеры, мы не можем коснеть на старине. Новое всюду нужно как воздух, ибо старое бьет нас бескультурьем, мещанством, бюрократизмом, взяткой, чванством, ленью. За новым — будущее! Но какое будущее за этим получеловеком с деревянными глазницами — не знаю. Какими знаниями надо обладать, чтобы сделать новую марку стали! А эти ляпают и уверяют: новое искусство! Была бы тициановская сила, можно спорить, но и уважать. А что тут уважать? Но если он вас радует, товарищ Ипполит, держите его.

Ипполит. Вы говорите, что буржуазное… античеловечно.

Ленин. А для чего мы двадцать лет деремся, начиная с подполья? Лишь для того, чтобы высвободить человека из пут буржуазного варварства, которое с цивилизацией стало еще более изощренным и чудовищным… И мы едем, едем, Маша. У меня ведь день не рабочий, праздничный. По решению товарищей, я освобожден на целую неделю. Пекутся. Думают, устал. Как по-вашему, Дятлов, я устал? Я болен?

Дятлов. Я давно вас не видел.

Ленин (Марии Ильиничне). Хитрит, а не умеет. Как же вы в Чека работали, если хитрить не умеете?

Дятлов. А кто с вами хитрить умеет?

Ленин. Со мной? Ого, еще как хитрят. Но ничего, хитрите, все равно у меня прекрасное настроение, и вы, товарищ Дятлов, поедете со мной в Горки отчитываться. А вам, товарищ Ипполит, самым официальным образом огромная правительственная благодарность и моя личная, коммунистическая. Вы стоите на том фронте, где начинается всяческий социализм — экономический, духовный.

Входят все рабочие. Замкнутый рабочий несет букет сирени.

(Мягко, с юмором.) Ах, чудаки какие! Я же не Собинов…[40] Впрочем, не мне, конечно, а даме это все предназначается… Ты посмотри, Маша, какая свежая у них сирень. Откуда? Где вы взяли?

Замкнутый рабочий. Отец мой выручил. Он услыхал, что делается сейчас на заводе, и догадался с девочкой сирень прислать. Немолодой он у меня. Цветы разводит.

Мария Ильинична. Спасибо, товарищи. Этот день надолго в памяти останется… Я специально попросила Владимира Ильича поехать к вам в цех… И эти живые встречи… право, окрыляют. Словом, не надо объяснять. Очень вас благодарю.

Ленин. И не станем больше мешать и отвлекать вас. И передайте привет вашему отцу немолодому. Сталь вы плавите прекрасно, попробуйте переплавить вашего меньшевика беспартийного… Впрочем, это труднее… Убрали ковер… Его надо отдать в детский дом… (Проне). Так не будете управлять государством?

Проня. Не…

Ленин. Как он меня подвел!.. И художнику скажите, что не надо деревянных глаз… Нехорошо. До свиданья, товарищи.

Все, кроме Ипполита, уходят.

Ипполит. Человек… как я… (После раздумья.) А дивный.

Занавес

Действие второе

Сцена первая

В комнате у художника Кумакина. Кумакин, Клава.

Клава. Кумакин, денег у нас осталось на три дня. На пиво сегодня не будет.

Кумакин. Мир мерзок и пошл. Но Ипполит обещал мне заплатить за моего «Рабочего». Поднимемся.

Клава. Лавруша, милый, поверь мне наконец, что все эти… не знаю, как их назвать… все твои шедевры — не шедевры, а одна чума. Рисуй русалок, и мы каждый день будем ужинать в «Праге»[41].

Кумакин. Клавдия, не смей! Кого опошляешь?! Я единственный в России, кого великий Пикассо мог бы назвать своим настоящим последователем.

Клава. «Не опошляй»… а жрать нечего.

Кумакин. Все гении живут и умирают в нищете.

Клава. А я не гений, и жить в нищете мне противно. И клянусь тебе, что уйду. А ты умрешь без меня. Не от нищеты, а от грязи. (Глядя на картины.) Господи, до чего я их ненавижу. Чума, чума!

Кумакин. Клава, раздевайся.

Клава. Опять?

Кумакин. У меня есть гигантская идея написать женский торс в восторге.

Клава. Ни в восторге, ни в слезах я раздеваться не буду. Раздевалась, стыла зимой, как покойник в морге, позировала, думала, дело получится. А ты с меня ящериц писал. Иди к черту. Вот они.

Кумакин. Вы все, и ты в числе их, — толпа! Это мои лучшие вещи!

Клава. Ящерицы?

Кумакин. Да, ящерицы!

Клава. Ох… слов нет.

Кумакин (гордо). Глазами художника я вижу тебя ящерицей. Сейчас ты переливаешься, горишь, брызжешь желтым шипением… это факт. Потом ты сделаешься малиновой… А когда у нас есть деньги, ты серебришься.

Клава. Уйду я от тебя, Кумакин. Ты сумасшедший.

Входит Ипполит, ставит на пол «Рабочего», который висел в красном уголке на заводе.

Ипполит. Дьявольски устал. В трамвай с картиной не пустили.

Кумакин. Понимаю… Бросаетесь шедеврами.

Ипполит. Извини… такое дело.

Клава (торжествуя). Оплатили!

Кумакин. Ты же сам называл эту вещь шедевром.

Ипполит. Я и сейчас могу сказать: это шедевр. Но один очень умный человек мне сказал, что буржуазии требуется античеловеческое искусство. Я очень много думал… даже провел со своими рабочими дискуссию. Тогда они попросили меня картину убрать. Извини.

Кумакин. Ну и плевать мне на всех вас! Уходи от меня, Клавдия. И ты, Ипполит, можешь меня покинуть. Все уходите. Я буду жить один.