Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды - Александр Архангельский

Большинство русскоязычных жителей Израиля образца 1993 года – новоприезжие; кто-то здесь год, кто-то два, кто-то три, и в массе своей они чувствуют себя скорее рижанами, ташкентцами, москвичами, ленинградцами, бакинцами, кишеневцами, чем полноценными гражданами Израиля. И отношение к русским писателям «оттуда» – ревностное, изумленное, не как к гостям, приехавшим из-за границы, а как к теням, явившимся из небытия, с того, покинутого света. Почему-то всем было очень важно, чтобы русские писатели подтвердили: «там» все очень плохо, шансов нет. Словно искали подтверждения: правильно сделали, что уехали, «там» было бы еще хуже.

Сегодня про политику активно спрашивают, от мюнхенской речи Путина испытывают полное недоумение, но в целом ситуация полностью переменилась. Встречаются русские писатели – и полноценные граждане государства Израиль (некоторые из них одновременно и граждане мира); корни общие, а стволы и кроны уже разные. Собственно, точек пересечения две: любовь к книге и любовь к русскому языку.

Сначала о книге. В среднем израильтянин покупает и читает две новые книги в месяц. Какого качества эти книги – вопрос отдельный; детские, как правило, отличные (на детях тут не экономят, их, как известно, и в советское время делали на экспорт); взрослые зачастую – пустышки. Но не только, не только. В прошлом году на иврит перевели «Мастера и Маргариту», тираж достиг 80 000. Что для 7 миллионов населения примерно то же, что для 140 миллионов – миллион шестьсот тысяч. Русскоязычные читают больше остальных; они забрали с собой звание самой читающей страны мира и распорядились им весьма достойно. Все новинки современной русской литературы, любого качества, масштаба и калибра, от того же Дмитрия Быкова до Юрия Полякова и от Тимура Кибирова до Александра Кабакова расходятся быстро; заказы на только что вышедшие в России книжки исполняются в течение нескольких дней: их доставляют самолетами, как нам – бретонских свежих устриц и рыбную мелочь для марсельского буайбеса. Полки российского стенда аккуратно и неуклонно пустели, их растаскивали профессионально и разборчиво.

О книгах сказано, теперь о языке, о нашей общей с русскими израильтянами языковой родине. По-русски в сегодняшнем Израиле говорит шестая часть населения; при этом русский язык – в отличие, например, от арабского, государственным не является. Десятая часть кнессета (где российскую депутацию сердечно принимали) – представители русскоязычного меньшинства; тут с арабами почти полное равенство: их в парламенте еврейского государства тоже примерно десять процентов. Но совершенно ясно, что Большой Исход из стран победившего русского языка уже закончился; он, этот Исход, дал Израилю многое – и еще больше поставил проблем. Огромный поток репатриантов принес в страну осколки великой гуманитарной культуры, выдающихся ученых, вообще крупных людей. Он же подхватил невежественную массу гомельских мастеровых, черновицких теток, местечковых сапожников. Он же затянул в себя беглых олигархов. Смесь гремучая, с трудом поддающаяся переплавке. Кроме того, многие из приехавших в 90-е были евреями только в том смысле, что их больно били. Не по паспорту, а по морде. В Израиле, как ни странно, они свою прежнюю культурно-национальную идентичность утратили. На фоне антисемитов они ощущали себя евреями. На фоне настоящих евреев они ощутили себя советскими. Со всеми читательскими плюсами и всеми государствостроительными минусами.

Что из этого следует? А то, что со временем русский язык в Израиле начнет неизбежно стареть. Значительная часть младшего поколения русскоязычных перейдет на иврит и английский. Да, высокая гуманитарная среда сохранит свое русскоязычие и даже подтянет молодую поросль одаренных филологов, но будет все больше напоминать старую русскую эмиграцию в Европе. В том смысле, что малочисленна. И достаточно замкнута. И чуть-чуть наивна. Хорошо это или плохо? Для русских писателей – очевидным образом плохо. Для еврейского государства – ни хорошо, ни плохо, а неизбежно. Но пока наши интересы совпали. И еще какое-то время они будут совпадать. Так что вовремя приехали, здравствуйте вам, шалом.

Памяти городского головы

На неделе между 26 февраля и 4 марта. – Пришло известие о смерти великого защитника архитектурной истории Алексея Комеча.

Умер Алексей Ильич Комеч. В некрологах укажут: директор Государственного института искусствознания, крупный ученый, историк архитектуры… Но мы не пишем некролог; это запоздалая попытка объясниться в любви и уважении к человеку, без которого от Москвы давно бы ничего не осталось. Поэтому про должности – не будем. Будем – про личность и про дела.

Я познакомился с Алексеем Ильичом ровно пять лет назад. Как раз весной 2002 года достиг апогея скандал с усадьбой в Николо-Урюпине, которую получил в аренду один известный фармацевт, назовем его Бряцалов; получить получил, но разрешения на полную перестройку исторической местности и на отделку барского дома в своем крестьянском вкусе («Александр Максович Шилов распишет!») не добился и на приобретение махнул рукой; усадьба сгорела. Мы пригласили в эфир программы «Тем временем» господина Бряцалова; как ни странно, он согласился; впрочем, еще до записи отвел меня в уголок и предложил: «Давай я заплачу, а передача в свет не выйдет». А против танкообразного фармацевта выступил смиреннейший интеллигент Алексей Комеч. Была некоторая тревога: устоит ли? Устоял. И еще как устоял. Точнее, усидел.

Комеч сидел неподвижно, опустив глаза, и ровным голосом, с интонацией уставшего учителя излагал существо дела: да, лучше отдавать бесхозные памятники в частные руки, но в данном случае не выполнены такие-то, такие-то и такие-то обязательства, обозначенные в договоре аренды, не проведены такие-то, такие-то и такие-то защитные работы, разрешение на переустройство давать было нельзя, потому что памятник перестанет быть памятником и превратится в дешевый новодел. Итог: усадьба уничтожена из-за нерадения фактического владельца. Бряцалов наскакивал, изрыгал проклятия, кричал: да вы на себя посмотрите, в вас сто килограмм, а я спортом занимаюсь! такие, как я – будущее страны, а вы стоите на моем пути! я русский, а вы кто? мы восстановили дом Кшесинской в Кисловодске, сделали красиво-хорошо, нас Владимир Владимирович Путин за это поблагодарил, вы что, против Путина? Я – за культуру, ответил Комеч. И спортивный Бряцалов расшибся о Комеча, как волна о скалу.

Спустя некоторое время Николо-Урюпино у бизнесмена отобрали, законсервировали в том состоянии, до которого имение было доведено; по крайней мере, сохранился шанс, что оно доживет до счастливых времен полноценной грамотной реставрации.

Собственно, в этом был весь Комеч. Неважно, есть шанс победить в споре за сохранение архитектурного прошлого или нет; важно лишь, на чьей стороне правда. А правда могла быть только на стороне истории. Если же сила оказывалась на стороне неразумной власти, тем хуже для власти, считал он. Хотя в реальности все хуже становилось именно истории. Глядя со стороны, извне, путь Комеча можно описать как бесконечную череду поражений. Он пятьдесят лет бился за русскую архитектуру, за самобытность городского облика России. Но советская власть его не слушала; Калининский проспект стал символом бездарного катка, каким коммунизм прошелся по нашему прошлому. Сдохла советская власть, пришли демократы, их сменили крепкие хозяйственники, тем на пятки наступили погоновожатые; поначалу все прислушивались к интеллигентским стонам, потом передумали и отдались несентиментальному бизнесу.

Только за последние годы: обрушена гостиница «Москва» – одно из немногих действительно мощных проявлений сталинской архитектуры. Обвален «Военторг». Арбатские переулки, и без того в 70-е годы ставшие тотальной жертвой строительства здания Минобороны, не досчитались еще нескольких шедевров; на Остоженке ради стилизации старинных зданий сносили настоящие; остатки усадьбы Римских-Корсаковых сгрызены продвинутыми рестораторами; над конструктивистскими шедеврами, и без того хрупкими (материалы уже были не царские, прямо скажем), нависла угроза полного уничтожения; только что – наверное, это последнее, о чем Алексей Ильич успел с огорчением узнать, – в самом центре Москвы порушены древние стены…

Мартиролог можно продолжать бесконечно. Однако у Комеча была другая логика. Победа заключается в том, что удалось оттянуть кончину многих драгоценных зданий, помешать злонамеренным планам полностью перестроить Замоскворечье. Отстоять, хотя бы пока, «Детский мир», протолкнуть через послушную Лужкову Мосгордуму закон об охране исторического наследия. Между прочим, закон этот пригодится теперь и в Питере, куда пошли большие деньги, а, стало быть, начнутся и большие архитектурные разрушения; газпромовская башня – первая ласточка, похожая на птеродактиля. Москвич Комеч успел побороться и за Питер; осенью прошлого года в Юсуповском дворце ему вручали Лихачевскую премию. Он был уже нехорош, болезнь брала свое, но лауреатскую речь произнес твердо, неуклонно, как жил: не спешите признавать поражение, держитесь до конца. Я тут стою и не могу иначе, – сказано не им, но сказано как будто про него.