Наш Современник 2006 #1 - Журнал Современник

Мне жаль это говорить: одарённый все же человек. И, пожалуй, какая-то доля ответственности за развитие таких натур лежит на с т а р ш и х…

Престарелые молодые, о которых в последние 1,5 года я предпочитала не говорить с Вами (в надежде, что догадаетесь сами; от омерзения к грязным сюжетам? — не знаю: с к у ч н о, тошно было говорить!), способны на ОЧЕНЬ МНОГОЕ: на шантаж, на подлог, лжесвидетельствование, клевету — что угодно: каждый — в меру своей бездарности.

Они делают самую низкую ставку н а В а с. (И отсюда и в этой, фоменковской, мазне подхалимская ложь, вплетение Вашего имени: и так — в каждой их вылазке против меня! 2 года назад все они, дружно, исподтишка, но подробно, бурно хвалили мою книгу и соответствующую главу — за “оздоровительную” критику, “смелость”, “неподкупную правду” и т. п. и, как помните, думаю, — даже доброхотно и страстно мирили меня с Вами. Тогда они делали, видимо, двойную ставку: низкую ставку — и на меня тоже, ещё не веря, что для меня недейственна лесть… Теперь им, захватившим литпосты в редакциях, ясно, помимо прочего, что я — так и останусь ч а с т н ы м лицом. Ибо, заведуй я хоть каким “отделом” и проч., — разве б отважились на “перманентное” хулиганство??? Никогда в жизни! Так бы и лизали оба порога!)

Если Вы этим словам не верите (“не поверите”), я отвечу, что “Лит. Россия”, например, печатая о “блистательном министре Уварове”, “чутко уловившем духовную потребность общества” и проч. (у Фоменки же), тоже не поверила… Кому? Пушкину! Который, помимо знаменитой сатиры, писал (уже именно о министре и президенте АН):

“УВАРОВ БОЛЬШОЙ ПОДЛЕЦ. Он кричит о моей книге… Его клеврет… преследует меня… Низость до того доходит… Он начал тем, что был б…, потом нянькой (детей Канкрина) и попал в президенты”. И снова: “Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком?” (см. Пушкин, “Дневник 1835 г.)

А вот “Лит. Россия” — НЕ ПОВЕРИЛА. Даже в скобках не помянула такого, пушкинского, мнения о “сеятеле просвещения”. (“Блистательном”!)

Ибо — “триада”! “Самодержавие — православие…” И что до Пушкина какому-нибудь барановскому собутыльнику, ВЛКСМисту-монархисту Рыбасу, например! (Не говорю уж о сатире на вора, “Промифея наших дней”, в “Былом и думах”.)

А что Уваров — у ч а с т н и к убийства Пушкина?… Тоже НЕВАЖНО!

И хотя для меня, пожалуй, большая честь, что “русская” газета обхамила и оскорбила меня в компании с… самим Пушкиным (да кто ж его теперь не оскорбляет, впрочем?!), — за него-то не может не тошнить такого, как я, “п о с л е д н е г о могиканина” в литературной Москве!

Тут насыпались (в Малеевку): Горилла1, Рассадин, Шмелёв и тьма… Ну, газету, конечно, затаскали, — говорит библиотекарша. И один Коган сказал, что стыдно очень — за всех (левых, правых). А также: что “евреи могут отдохнуть — похоже, Кожинов всерьёз взялся за Вас” (за меня т. е.).

(Они расшифровывают “нас” так же, как мы — их: кто дирижирует каким действом…)

Всего Вам доброго. Т. Глушкова

* * *

Но Татьяна Михайловна со своей феноменальной способностью ссорить всех со всеми никак не могла отказаться от соблазнительной мысли свести мировоззренческие и литературные счеты с Кожиновым; но не где-нибудь, а только на страницах “Нашего современника”, где он, член редколлегии, главный историк, литературовед, идеолог, где главный редактор — его лучший друг. Я знал, что соблазн этой авантюры просто пожирает как огонь её душу. Ей не было заботы о том, что Вадим в начале 90-х годов, печатая одну за другой свои блестящие, прославившие его имя работы, стал для читателей журнала одним из любимейших авторов; ей не было дела до того, что именно в тяжелейшем 1993 году он, как никто из нас, искал основы нового патриотического мировоззрения… Но чем известней и влиятельней становилось его имя, тем маниакальнее взрастало её желание “разоблачить” Кожинова, “вывести на чистую воду”, развенчать все его, как ей казалось, ложные заслуги.

Я этой безумной гордыне потакать не мог, и в ответ стал получать такие письма.

20-25 мая 1993 г.

Здравствуйте, Стасик!

Ситуация мне видится так:

1) в последнем своём телефонном разговоре со мной Вы порвали со мной отношения литературные.

Задним числом выставляя условия к моей, уже готовой, работе, причем условия несправедливые и оскорбительные, Вы ясно в очередной раз показали, какова, в Ваших глазах, “ценность” моих мыслей и трудов. Она — такова, что Вы готовы пожертвовать всей прошлой, сущей и будущей моей литературной работой ради того, чтобы Кожинов не был подвергнут какой-либо критике (“ни слова о Кожинове!”).

Я понимаю Ваш с Кожиновым страх перед моей аргументацией — страх, побуждающий пойти на всё в плане безнравственности. Но всё-таки трусость лишь объясняет, а не оправдывает душительства тех, кто не трус.

Условия, которые Вы поставили мне, были бы оскорбительны для любого литератора. Они сводятся к тому, что журнал “Наш современник” позволяет Кожинову сколь угодно оскорблять, клеветать и притом обворовывать другого автора1, но никогда не позволит этому автору — возразить ни по поводу этих безобразий, ни по существу идиотских “воззрений” Кожинова, давно наносящих вред русскому самосознанию.

Ибо этот, другой, автор — заведомое НИЧТО перед Кожиновым!

(“Извинения”, к-е Вы приносите мне якобы в N 4, — полностью утаивают существо дела. Да и на это с каким скандалом Вы согласились, хоть и сами с Казинцевым на первых порах предложили это2.

Но зато в том же, 4-м, номере из моей анкеты о поэзии снято всё, что там было сказано о “великом” Кожинове!)

Ваш видимый расчет на то, что я — в моих нынешних условиях — “проглочу” что угодно, — т. е. расчет на мои слишком трудные условия, связанные с болезнью, — вызывает реакцию обратную: я на колени не встану — этой радости ничьему самолюбию или самоуправству не доставлю.

Вы исходите из абсолютного неуважения ко мне и из самого циничного самовластья. А если вдуматься, ради какого ничтожества, какой человеческой дряни Вы пускаетесь во все тяжкие, то возникает вопрос: кто же — Вы?

Отказом публиковать моё совместное письмо с К. Мяло3 Вы бросили мне ещё один — более чем излишний уже — вызов.

Вы понуждаете меня к поступкам, от которых, при постоянных провокациях, человеку живому воздержаться трудно;

2) то обстоятельство, что после последнего телефонного разговора (три — не меньше — недели тому) Вы прекратили звонить и как-либо интересоваться мною, показывает, что Вы порвали со мной и личные отношения. (И даже Галя повела себя с несвойственной ей невежливостью.)

Вряд ли это похоже на чувства дружеские. И особенно выразительно выглядит это, поскольку нынешнее моё положение не похоже на то, что было при нашей ссоре лет 10 назад.

За 4 месяца, которые я дома, Вы отказали мне во всех просьбах насчет личной помощи. Хотя совсем не всегда действительно сломана была4 машина. Разумеется, это удобнее — вообще исключить возможность просьб.

Мне не раз казалось, что если бы не Серёжа, Вы, возможно, нисколько б и не участвовали в моей болезни: он умеет кричать, трясти за ворот, требовать… А главное: он человек приблизительно равного с Вами социального статуса и, следовательно, для Вас — человек, в отличие от таких социальных “низов”, как я. Это моё обстоятельство, как и отсутствие за мною каких-либо “структур”, объясняет тяжелую специфику Вашего поведения — во всём (вплоть до коллизии с Кожиновым).

К этой специфике нелегко привыкнуть человеку другого, неноменклатурного, воспитания. И поэтому мои “срывы”, бывшие кое-когда, можно понять.

Теперь, конечно, легче. Я — дома. Просто — третий год взаперти. Но тут уж и вовсе можно было не навещать (хоть и в 3-х шагах от редакции), и, конечно, машине Василия Васильевича положено “ломаться” уже бесперебойно…

Наверное, этот круг внутренней недоброты — неучастливости — разумнее и впрямь разорвать, — и я не осуждаю Вас за эту честность.

За всем тем я, конечно, очень благодарна Вам за помощь, хлопоты во время больничных моих мытарств. П. ч., конечно же, было б ещё хуже, чем было: тут нет слов. И в этом, определённом, смысле, разумеется, — не до жиру! Благодарна — действительно (и молилась за Вас, как умела), и только, может быть, не так слепо благодарна, как сама бы хотела (чтобы просто не на что было “закрывать глаза”).