Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки - Цигельман Яков

Он ищет обороты, обдумывает периоды, подыскивает метафоры и исторические примеры, строит и разрушает модели, созидает структуры. Весь этот слоеный пирог, в котором глубоко спрятана мелкая монетка его мысли, он помещает на страницы журнала или в сборник, куда собрались такие же пироги. Этот кондитерский магазин преподносится читателю-потребителю.

Там, где-нибудь в голодной стороне издание расхватывают и съедают: жрать нечего, и все идет в пищу, а мелкая монетка незаметно проглатывается. А где сыты обычной едой и в пирогах себе не отказывают, где читатель-едок разборчивый, там и с публицистикой дело обстоит иначе.

Перед чтением публицистического опуса читатель приводит в порядок механику шеи; без участия шейных позвонков читать публицистику невозможно. Прочтя пассаж, с которым он согласен, читатель включает вертикальную систему механизма: «да-да-да», — говорит он. «Нет-нет-нет» есть результат действия горизонтальной системы механизма шейных позвонков. Опытные врачи стали теперь рекомендовать чтение публицистики при заболеваниях позвоночника как полезную гимнастику при спондилезе, отложениях солей и проч.

Закончив чтение статьи, читатель удовлетворенно потягивается, прыгает на месте: «раз-два-три» и «раз-два-три» и, почувствовав позыв, садится обдумывать и писать ответную публицистическую статью.

Согласившись с оппонентом там, где механизм шеи производил вертикальные движения, он воздвигает новую структуру на горизонтальных движениях механизма. Процесс продолжится, как только оппонент начнет читать новую статью. Публицисты открыли-таки перпетуум-мобиле! Как часто случается в наше постиндустриальное время, на стыке… чего?.. искусств или наук? В той мере, в какой гимнастические упражнения являются искусством — публицистика есть искусство. А поскольку возведение структур и выпиливание моделей заставляет отнести публицистику к разряду прикладных наук, то она и есть наука. Странный гибрид — и то, и се, и пятое, и десятое. Похоже на посещение дней рождения пожилых родственников.

Не обольщайтесь, господа, насчет публицистики! Она превращает интимную, внутреннюю жизнь в публичную, делая ее достоянием товарищеских судов. Она отвлекает от главной необходимости: готовиться к несуетливому концу. Она торгует словом, как предметами ширпотреба. Это все, что я могу сказать про публицистику.

— Вы заметили, что даже мой природный юмор мне изменяет, когда я о ней говорю? Как быть? Куда от нее деваться?

— Утешьтесь! Одинокая видит в своих мечтах вас — интеллигентного, корректного, честного. Тел. [phone].

Глава о придаточных предложениях, о ласковой волне и о книжных полках

Гальперин, значит, остался ночевать у Веры; непонятно почему. Цви Макор уехал с Гришей, на Веру и не взглянув; странное поведение для целеустремленного человека с убеждениями. Куда-то пропал Лева Голубовский; а он старается быть в гуще и в курсе. Хаим остался на субботу в поселении. Зубврачи, Зарицкий, Нюма, Микин дядюшка, Петр Иваныч куда-то разъехались и неизвестно, что с ними происходит. Герои разбежались, а они должны совершать поступки, которые проявили бы их характеры, а Рагинский выяснял бы про Женю Арьева, отправляя несущественные детали в хвостик придаточных предложений либо подставляя вместо них некие частности быта, которые давали бы картину нашей жизни с воздухом, светом, шумом, голосами, запахами, словечками, улыбками, жестами, шуармой, хумусом, блеском моря, сабрами, сленгом, горными пейзажами, цветущими плантациями, политическими скандалами, репатриантскими склоками, пьяными танцульками; постоянством в кавычках и в переводе на еврейский; купанием в Нуэбе, пока еще можно; ссудами, безвозвратными, под проценты и в залог недвижимости; с курсами переквалификации, со скучными сплетнями, борьбой за выезд, с узниками за Сион и узниками сертификатов, с семью няньками из министерства абсорбции, агентами КГБ, с врунами, с графоманами, умеющими читать по-русски, с ценными бумагами и обесцененными книгами, с итальянскими спальнями, с еврейской жестоковыйностью, с еврейской сентиментальностью, с американцами, говорящими на идиш, и евреями, ни слова не понимающими по-русски, — все то, что Надя Розенблюм, а за нею и мы все называем прозой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Когда Надя говорит «проза», слышится астматическое придыхание и глухой голос, добавляющий: «поэтическая». Что поделаешь, Рагинский некогда любил выработанное долгими экзерсисами глубокое чистое дыхание замечательного астматика. Это было давно, у Рагинского совсем другая болезнь, не астма. Всего и делов! Потому трудно ему плыть размашистым брассом или упорным баттерфляем. Он предпочитает лежа на спине глядеть в пронзительно-синее небо, покачиваться на волне, чтобы грудь была открыта, и незамысловато размышлять: что же это такое? И все равно будет море, и синее небо, и лиловые горы, и люди будут также бессмысленно галдеть на берегу, даже через сто лет — и кто-нибудь все равно будет покачиваться на волне и думать: что же это такое?

Очень рекомендую ему не лезть в воду в Бат-Яме или в Герцлии, там много камней и высокая волна, а отправиться к Ямиту (кажется, теперь уже нельзя?) и уж там по песчаному дну подойти и лечь на тихую волну и на ней покачиваться и размышлять. И будет он — увы! — размышлять о том, что непонятно, почему Гальперин остался ночевать у Веры; Цви Макор на Веру не взглянул; Лева Голубовский больше не показывается, а Зарицкий с Нюмой, зубврачи и Петр Иваныч куда-то разъехались и сидят, носа не кажут. Впрочем, добавит он, у Зарицкого с зубврачихой, кажется, что-то намечается… Или это только кажется?.. Он ведь и не попытается думать про солнце, море и лиловые (любимый цвет румынской королевы) горы, он тоже будет уверен, что они все равно будут, ну, может, постареют, а куда важнее думать про Зарицкого и зубврачиху. И как-то это волнительно, и где-то поразительно до удивления! Что делать? Вам грустно?.. Так уж получается, что с судьбой можно потягаться, а вот с самим собой не получается. И где бы мы ни были, и как бы ни назывались, мы все равно будем размышлять не о солнце и море, не о том часе, когда горы лиловеют, а об Алике, Хаиме, Грише, Вере, зубврачихе и Зарицком с Нюмой станем мы размышлять, глядя в синее небо и раскинувшись на ласковой волне.

Неужто же всегда и везде? — спросите вы, высокомерно вздернув подбородок. Вы-то уверены, что к вам это не относится, что вы-то стараетесь быть нравственным, достойно мысля. А если я не прав, то почему же каждое утро вы отправляетесь по мелким своим делам, по насущным своим делам вместо того, чтобы любимые ваши утра посвятить чему-нибудь более замечательному, хотя и не такому насущному, как кажется с первого взгляда?

Ах, оставьте, Рагинский! И не поглядывайте умилительно на книжные полки, где стоят непрочитанные книги. Не глядите грустно на груду листов незаконченной повести. Детали, которые перегоняют в хвост придаточных предложений, те самые частности, которые, изложи их на бумаге, могут сплестись в изящный узор астматической прозы, — эти самые мелочи ни за что не дадут подумать о море и о горах в лиловом сумраке, сколько бы вы ни качались на ласковой волне. Придется опять вернуться к тем же героям и выяснять: что же они делают и чем занимаются. С судьбой, как уже сказано, потягаться можно, а с самим собой — дохлое дело! Газон, сколько ни сажай на нем диковинные травы, чище не станет. Вычистить его, выбросить окурки, консервные банки, истлевшие черные тряпки, промокшие сигаретные коробки и прочий сор, накопившийся со времен первых хозяев дома и до сего времени! Либо перекопать, чтобы грязь превратилась со временем в плодородный перегной. Вот тогда он станет самим собою, чистым, зеленым, довольно однообразным и скучным газоном, а не разноцветной свалкой случайного сора, который швыряют с верхних этажей, если лень или некогда подойти к ведру с мусором.

Говори не говори, а делу не поможешь. Вернемся к нашим героям. Где же они?

Глава о штофном диване и о шапке Мономаха