Сборная солянка (Reheated Cabbage) - Уэлш Ирвин

Карл хотел было прилечь, потому что джетлаг удачно наложился на вчерашнюю пьянку, но я замечаю в баре диджеев из Чикаго, чуваков, с которыми он меня как-то знакомил.

– Вон твои кореша, – говорю ему. – Черные гондоны. Пошли поздороваемся.

– Терри, мне надо децел поспать. Вчера мы отожгли, и вечер будет занятой, прикинь.

– Да ну на хуй, – заявляю ему, потому что ребята неплохо так оттягиваются. – Что случилось с Н-Си-ном, великим мастером синего дела? Слабак. Салага, бля. Эти черные пиндосы оттягиваются в полный рост. Давай накатим по одной: приятно быть приятным!

Я знаю, что назвать Эварта сатагой – как красная тряпка для быка, так что вскоре бухло течет рекой, всякие там “Маргариты”… бля, пора бы уже привыкнуть… я зацепился с высоченным перцем, Лукасом, на тему спорта.

– Дружище, признай, все-таки баскетбол – пидорская игра.

– Охуе-э-эл? – отвечает он.

– Майкл Джордан – невъебенный педик, значит, и остальные гондоны, которые играют в эту игру, тоже…

– Пиздабол, не гони. Наши в гетто играют в баскет, все стучат мячом, в каждом районе, в каждом дворе есть площадки…

– Лады, – признаю, – но так только в Америке, где народ о спорте ничего не знает.

– Терри, чувак, хули ты несешь?

– Ладно, – объясняю этому гондону. – Возьмем Чемпионат мира по бейсболу. Участвуют всего две страны, вы, гондоны, и Канада. А теперь сравни с человеческой игрой, футбиком, играют повсюду, по всей земле. Потому-то и говорят “Кубок мира”. Не поспоришь.

Другой перец, которого зовут Рейс, с хрюканьем качает головой.

– Япония, Доминиканская Республика, Куба… Тут вступает высокий Лукас:

– Но в баскетбол играют по всему миру, а мы дерем всех в задницу.

– Потому-то это пидорская игра, – объясняю я, оборачиваясь на Карла, но от Белобрысика подмоги не дождаться, этот гондон, глядя в другую сторону, продолжает разговор с диджеем по кличке Хедстоун, они треплются о влиянии старой школы, обо всех диджеях подряд, кто у них там самый крутой пацан, самый жесткий перец, самый лютый шеф, и вся эта американская хрень. Влезаю в беседу.

– Я вам скажу, кто был самым мазовым пацаном из старой школы.

– Ты небось про Фрэнки Накла, – говорит Хедстоун, а Лукас кивает, поддерживая его мнение.

– Не, дружище, то в Чикаго. А в Эдинбурге самым правильным чуваком из старой школы был Блэки, а, Карл?

– Ага. – Карл делает рожу кирпичом, но на губах появляются следы улыбки. – Свирепо он жег.

Лукас, крепко подумав, называет еще пару имен диджеев. Но я возвращаюсь к своей главной мысли.

– Когда мы ходили в школу, кто играл в баскетбол? Карл? – Тот до сих пор не включается, но мне как-то фиолетово. Опять смотрю на здорового Лукаса. – Девки, бля, только они называли игру нетболом. Мы пинали этот сраный мяч, только бабы хватали его руками, бегали с ним, стучали об пол и швыряли, – объясняю я, изображая запястьем бросок. – “Ой, ла-пуля, мой мячик залетел в корзиночку…” – типа сюсюкаю я. – Дружище, это игра для тайных гомосеков, тут не о чем спорить.

Я честно уделал этих чикагских мальчиков, но они не стали заводиться.

Тут Карл, который зевал, как салажонок, оборачивается и заявляет:

– Я наверх, пойду прилягу. Пока Хелена не приехала.

– Ну пошли, – соглашаюсь, потому что ночные посиделки и джетлаг вштыривают не по-детски, а впереди еще трахелово; в клуб Лоусона вступает новая телочка. – До встречи, ребята. – Они все поднимают руки, и я хлопаю по ним: приятно быть приятным, ага. Мы поднимаемся по лестнице, и я говорю Бе-лобрысику: – Правильные пацаны. Понимают, что ты их стебешь, но не лезут в бутылку, как некоторые гондоны.

– Может, они просто ни хуя не понимают твою речь?

– С чего ты взял, что не понимают? Ты что, Эварт, заделался спецом по черным американцам? Космополитом стал, ща уссусь!

– Не спец, но получше тебя. Я много с ними тусуюсь. И надо сказать, Терри, что достоинства в них побольше, чем в тебе.

– Достоинство? Ну его на хуй! Пусть пидоры заботятся о достоинстве, – говорю я этому гондону. – Меня ждет веселье, я собираюсь от души предаться пороку. А свои прогоны побереги, Эварт. Мистер ди-джей, пожалуйста, смените пластинку, потому что ваша в клубе Лоусона не катит.

– Справедливо, – заявляет Карл, распахивая дверь в свой номер, который куда больше, чем у меня. Это по чесноку, он платит, и у него помолвка на носу, но у меня в планах тоже стоит перепихон, а в двуспальную кровать влезет больше пиздятинки, чем в полуторку. – Пока, Терри.

– Подрочи и спи спокойно, потом встретимся. Приятных снов, – говорю, потому что Белобрысик – правильный пацан, купивший мне билет до Майами. Да, подавить на массу будет в тему. Может, мне приснится эротический сон о том, как я деру Брэнди во все щели! Заебца!

9

Ничего бы у них не получилось; они сами себя обманывали. Она вечно летает между их квартирой в Сиднее и Веллингтоном, чтобы быть поближе к маме. С тех пор как отец заболел и умер, Хелена стала нужна матери, и будет нужна, поката не придет в себя. А придет ли?

Карл большую часдъ времени проводит в Лондоне, потом ездит в Эдинбург повидать собственную мать, а в остальное время носится по миру с ящиком дисков. Как же она возненавидела эту блестящую железную коробку, ее воротит при виде того, как он заполняет его, аккуратно отбирая записи с полок, занимающих целую комнату у них дома.

С ним было хорошо, но все подходит к концу. Они не сумели принести жертвы, необходимые, чтобы остаться вместе; не выполнили обязательства, не пошли на уступки, которые позволили бы их отношениям продлиться достаточно долго. Помолвка стала бессмысленным романтическим жестом, торжеством надежды над расчетом. Альтернативный выход из сложившейся тяжелой ситуации они не обсуждали. Рано или поздно в разъездах он встретит другую.

Она обязана была сказать ему лично, что хочет уйти. А еще о своей беременности, и о том, что прервала ее. Но справится ли она с двумя этими задачами, или хотя бы с одной? Она посмотрела на обручальное кольцо, размышляя, не убрать ли его в сумочку. Но так и не собралась с духом.

10

Вернувшись домой, Альберт Блэк стал искать утешения в мыслях о своих христианских подвигах. Вспомнился тягостный конфликт с чиновниками из министерства образования, и настроение снова упало. Скандал, бунт сослуживцев против его методов и дисциплины. Под жарким, неусыпным солнцем он понял, что начинает уважать ислам. У них нет проблем с сатанистами, а христианский мир перестал усердно нести свой крест, мы терпим, даже потворствуем богохульникам. Вспомнился Терри Лоусон.

“Уста его полны проклятия, коварства и лжи;

Под языком – его мучение и пагуба”.

По возвращении домой Блэк с удивлением обнаружил, что внук и бесстыдная распутница сидят вместе при полном одобрении родителей! Ему предстала словно бы нормальная семейная сцена во всех смыслах!

– Привет, отец? – поздоровался с ним Уильям Блэк.

Альберт резко кивнул вставшему сыну, который, отозвав его в сторону, провел его через оранжерею в сад.

– Знаешь, получилось, конечно, неловко.

– Такты знал, что под твоей собственной крышей поселился грех. Хорошо, хоть я вижу некоторое раскаяние. У Сатаны…

Уильям взмахом руки оборвал речь отца. Альберт увидел, что на лице сына написано негодование.

– Слушай, отец, Билли и Валда – разумные и взрослые дети. Они встречаются уже полтора года, и у них тесные отношения. Они занимаются тем, чем всегда занимались молодые влюбленные, и ни тебе, ни кому бы то ни было не стоит вмешиваться.

– Понятно.

– Что именно тебе понятно? Мне на самом деле хочется знать, – с вызовом заявил Уильям.

Рассвирепевший Альберт Блэк вперился в сына испепеляющим взором. Когда Уильям был мальчиком, это выражение лица всегда пробуждало в нем должную почтительность. Но то было давно, теперь он смело встретил взгляд отца, и в медленном, презрительном покачивании головы Блэк увидел, что эта игра вызывает у него тоску. От унижения его голос сорвался на визг:

– Понятно, что ты давно хотел устроить такой разговор!

– Хотел, и зря не завел его раньше, – сказал Уильям. Голос его подскочил на октаву, в глазах пылали гнев и насмешка. – Прежде чем ты меня назовешь “робким” или “трусливым”, как в детстве, я скажу тебе, что молчал исключительно ради мамы. Твой вечный бред… – Он вновь покачал головой. – Вся эта викторианская, фашистская ахинея. Она мне плешь проела, от нее ум за разум заходит, – сказал он с американским прононсом.

Блэк молча смотрел на сына, не находя ответа. Он понял, что Уильям не врет. Давным-давно он перестал бояться отца и выказывал почтение лишь потому, что уважал чувства матери. После ее смерти притворство потеряло смысл. Только жена защищала Альберта Блэка от неуважения сына; мальчик сдерживался и хранил то, что осталось от семьи, исключительно ради матери.

– Веришь или нет, но я по-прежнему считаю себя христианином, и поскольку ты сделал все, чтобы отвратить меня от веры, надо думать, она подлинная.