Виктория - Ромен Звягельский

Гретта другая. У нее вся душа навыворот — вся обнажена. Она боится сквернословить, всегда подбирает другие более благозвучные, хоть и резкие, но всегда смешные выражения. Она упорная. Она не разбрасывается по мелочам. И если мне надо будет выбирать, я выберу ее, она даст мне самого меня. Она поможет мне познать свои возможности, подняться, обрести истинную свободу. От нее так и исходит желание жить».

Вскоре, Жаку почудилось, что с той стороны раздался хохоток. Сердце ухнуло. Но его обнаженные нервы сказали, что это слуховая фантазия, а ночной вздох реки только подтвердил это. Он взялся за вторую сигарету, когда свет у Гретты погас. А через две минуты внизу хлопнула дверь парадного. Кто-то вышел на улицу. Но это была не Гретта. Людей было двое и они были в немецкой форме.

С утра он решил направиться к ней и все выяснить. Якоб не спал всю ночь, уговаривая себя, что он не имеет на нее никаких прав, что неправильно понял ее дружелюбное к себе отношение, что она даже нравится ему не может, потому что она из глухой валлонской провинции, и тому подобное. Он решил, что те двое были ночью у нее. Что она договорилась с ними по дороге, в парке, пока его посылали за фруктовой водой.

Жак встал спозаранку, долго брился в ванной, долго подстригал челку, душился и чистил ботинки.

День был солнечный, подражающий весеннему, апрельскому, все кругом было еще ненагретым, влажным, а солнце уже шпарило во всю, ударялось о холодный булыжник, стояло прямо над ущельем, так что ни та, ни эта сторона не отбрасывали тени.

В доме напротив не было консъержки, очевидно, Катарина прирабатывала на два подъезда. Это была взрослая женщина лет тридцати, бесстыдно полная, не берегущая фигуры, почему-то не желающая причесываться, хотя и прилежно, чистенько одевающаяся.

— Катарина, заходите ко мне в салон, я сделаю вам прическу «А ля Третий Рейх!» — бросил он ей на ходу, — И возьму недорого — только восточную Пруссию.

Катарина выгнулась через открытое окошко своей сторожки, выложив на прилавок пышную грудь, спросила вдогонку, правда ли есть такая прическа. Но Жак уже переходил улицу, дверь за ним медленно, нехотя закрывалась.

Проворот ключа в замочной скважине раздался нескоро, еще бы так поздно лечь спать. Ну, ничего пусть знает, как играть с ним в такие шутки. Пока она шла открывать, а он жал на кнопку, Жак вдруг понял, что не имеет ничего ей предъявить! Он с ужасом отходил от ее двери, и вдруг рванул наверх, еще вверх, прибился к противоположной стене, скрывшись за выступом лестничного пролета. Гретта приоткрыла дверь, спросив слабым сиплым голосом «кто здесь? есть кто-нибудь?», вышла на площадку, прошла по ней, заглянула вниз и забежала в квартиру, хлопнув дверью.

«Побежала смотреть в окно».

Он осторожно спустился, прошел вдоль стены и завернул за угол, на бульвар. Он уже знал, почему в последний момент не решился ворваться к Гретте, выяснять, кто у нее был ночью, накричать на нее, порвать: он никогда бы не стал рисковать поссориться с ней, он знал, что она ему ответит, как выпутается и каким он окажется мерзавцем после ее торопливого:

— Ты что — маленький? Какие немцы?

Он долго сидел на скамейке, в сквере, что начинался немного выше, глядел на суетливо перебегающие волны листвы, перебирающие воздух пальчики каштанов, ни о чем не думал, вдыхал морской бриз. Там где начинался Лионский бульвар, стояли высокие здания, выложенные изразцами, с красными конусообразными крышами, то ли похожие на старинные замки, то ли на городские ворота. Хорошо, что они остались целы.

Если это были те немцы, а это наверняка были они, Фридрих и Альберт, одинаковые, рослые, крепкие, с лицами цезарей, расхолаженные отпрыски старых прусских семейств, значит — значит им подсказала адрес Гретты Катарина, их давняя знакомая.

Нужно бы спросить, не узнавали ли у нее немецкие солдаты, в какой квартире живет Гретта, девушка из того дома. Они могли обидеть ее, ворваться в дом и сделать все, что угодно. Но он по-прежнему сидел на скамейке и подставлял лицо прыгающим солнечным бликам, делающим ему точечный солнечный массаж.

Он вернулся домой к обеду. Прошел мимо консъержки, с готовностью ему улыбнувшейся, забыв о своем намерении.

— Что-то ты блеклый какой-то, — заметила мама, открывая дверь, — а у меня сегодня целый день болит сердце. Все из-за вчерашнего. Любите вы меня обижать, навалятся втроем и делают из меня куклу для битья.

— Я люблю тебя, ма, не угнетай.

Он прошел в свою комнату и бухнулся на кровать. Досада на себя, неуверенность, неопределенность!

И все-таки он сделал это. Он спустился вниз, в подъезд, вытянул указательный палец и постучал им о раму открытого окошка Катарины.

— Милая барышня. Вчера поздно вечером два симпатичных наци были в том доме, — он показал на окна Гретты, — Это вы подсказали им адрес живущей там девушки?

— Нет, сударь, — оживилась она и затараторила, — Гретта моя подруга, я проводила их к ней, но они не захотели меня отпускать. Мы прекрасно повеселились. Но вы не подумайте ничего такого. Они очень корректно вели себя. А что? Я имею право на личное время?

Ему в этот день попались некачественные ножницы, их лезвия были неровные и цепляли клиентов за волоски, выдирая их с болью. Хозяин выскакивал на ойкания и грозил Жаку увольнением. Но к вечеру и проблемы с ножницами ушли сами собой.

Последний клиент пришел в семь вечера. В девять начинался комендантский час, нужно было управиться за час. Но, как назло, немец попался разговорчивый, да еще и разговаривающий по-французски. Поскольку Жак учил французский в колледже, да и на курсах, среди его друзей было много разговаривающих на валлонском диалекте французского, он неплохо понимал суть речей толстяка.

Немец был в офицерском звании, насколько мог разобрать Жак, в звании майора. Он был похож на постаревшего цыпленка, с желтыми волосами и черными блестящими клопами вместо глаз.

— Вот вы бельгиец, вы педант, вы увалень, который зарабатывает скрупулезным трудом на лекарства матери, на обучение братца, содержание дома, или собственную свадьбу. Скажите, а не хотели бы вы переменить жизнь? Попутешествовать?

— Можно, — пожимал бровями Жак, — но война…

— Значит, вы согласились бы поехать в Германию, переселится туда на какое-то время? А понравится, так и навсегда?

— Зачем?

— Вам дадут работу — ведь это не дело: молодой красивый парень бряцает ножницами целый день, пудрит дамочкам мозги, вам бы кирку да лопату в руки, облагораживать землю, строить города, машины!

Он говорил довольно-таки увлеченно. Немец начинал нравиться Жаку. От него исходила человеческая энергия, которая была и у Гретты. Эта энергия не то, чтобы заражает, не то, чтобы вдохновляет тебя на великие дела, она — эта энергия — их личная собственность, они ею не делятся, но ты постепенно начинаешь завидовать их умению оборачивать дела, хочешь научиться, перенять у них эту напористость и хватку.

— Вот я произвожу набор молодых ребят для отправки в мой город, я оттуда родом. Там живут мои дочери, у старшей уже своя семья. А младшая — да здешние девицы ей в подметки не годятся. И там все такие! Все! Конечно, какое-то время нужно будет пожить в лагере для переселенцев, пока оформляются паспорта, вы понимаете?

— А какая работа?

— О, работа великая — работа по созданию самого грандиозного государства, объединяющего всех нас в одну большую семью. Третий Рейх! — он восхищенно вздохнул, — У каждого свои функции. Русские — прирожденные холопы. Французы — другое дело, эти могут сослужить интеллектуальную службу — ха-ха, скажем, варить вино, ха-ха. С бельгийцами разговор особый — ваши мозги, ваше трудолюбие нужно вам самим. Все зависит от вас. Приходите, молодой человек. Записывайтесь и бегите от этой нудной засасывающей вас меланхолии, вы погибните, если не от скуки, так от радикулита или подагры.

Округлый живот майора торчал мячиком, сразу под плоской худой грудиной. Он был похож на человека, который выбалтывает новый способ легкой жизни, сам того не сознавая.

Жак ни разу за весь вечер, пока пили кофе, ни потом, перед сном, не смотрел в ее окна. За кофе выяснилось, что отец больше не будет ходить на службу. Он не пожалел на сообщение целых трех слов. Больше никто ничего от него не добился. Его впалые щеки и почерневшие мешки под глазами досказали за него все остальное.

К пяти часам следующего дня Жак прибыл к муниципалитету, нашел кабинет полковника Блюма, оказалось, что к нему очередь человек двадцать, и Жак вернулся домой ровно в девять, когда Барбара Смейтс уже выглядывала его, стоя в дверях подъезда.

Он подошел к ней и бережно обнял за плечи:

— Все хорошо.

В ту же минуту за спиной раздался оклик: