Уэлихолн - Торин Владимир

— А я и не собиралась его никуда отправлять, — миссис Бэрри улыбнулась. — Мальчик читает книжки и знает в сотни раз больше, чем его глупые сверстники. Пусть себе читает… Уолтер, ты разве еще не понял? На грядку за тыквами идешь именно ты.

Мистер Бэрри тяжело вдохнул.

— Конечно, дорогая, — сказал он, кое-как при помощи прищепок закрепив раскрытую газету над плитой. — Проклятый почтальон Томкинс…

— Ну опять ты за свое! Что он тебе так покоя не дает?

Мистер Бэрри поморщился, не забыв при этом предварительно повернуться к жене спиной, — еще увидит, чего доброго. Она не понимала, как это унизительно — терпеть издевательства этого мерзкого почтальона, который раз за разом прохаживается по нему, будто он пустое место. При этом он не мог ей признаться в том, что больше никто не пожалуется на Томкинса, поскольку — мистер Бэрри лично видел! — с другими тот ведет себя как сама разлюбезность и распокладистость.

— И почему мистер Мэйби не подыскал себе в помощники кого-то более достойного? — проворчал он. — Почему именно Томкинс? У мистера Мэйби одиннадцать детей, неужели никто из них не мог пойти по его стопам?

— Ну, полагаю, все же не он решал, кого ему назначат в помощь, — со своей раздражающей логикой заметила миссис Бэрри. — Ну что? Высушил свою газету?

— Да кого я обманываю! Она безнадежно испорчена!

— Во всем есть свои хорошие стороны, милый, — добродушно заявила миссис Бэрри.

— И что же хорошего в том, что я не смогу прочесть утреннюю газету?

— Тебя ничто не задерживает, чтобы пойти на грядку и собрать тыквы.

— Да уж… — проворчал мистер Бэрри и, швырнув газету в мусорную корзину, отправился натягивать пальто, в котором он тоже походил на огородное пугало, но которое — вот незадача! — опять-таки очень нравилось теще-карге, а соответственно, и его дорогой миссис Бэрри.

Таксист мистер Эндрю карабкался по толстой ветви старухи-ивы, держа в руке подвесной фонарь.

Ох, что же это был за фонарь! Изогнутый стеклянный плафон, напоминающий застывший огонек свечи, и серебряная оправа в виде переплетения тонких веточек и листьев, выкованных из серебра. Одна из этих веточек отделялась от фонаря и образовывала изящную ручку. В емкости для топлива перекатывалось невероятно пахучее и дурманящее розовое масло. Да, фонарь, бесспорно, выглядел просто великолепно, но мистер Эндрю уже сотню раз его проклял.

Таксист был староват для лазания по деревьям, и ему все казалось, что он вот-вот окончит свои дни либо от падения на землю с высоты в полтора десятка футов, либо от сердечного приступа с тем же последующим падением на землю. Он пыхтел, как двигатель его старой машины, припаркованной здесь же, внизу, и весь взмок. А проклятый фонарь между тем едва не вывалился из его рук уже добрую дюжину раз: и почему этот маленький мерзавец не может повеситься сам, как какой-нибудь удрученный парень с бледным лицом и неразделенной любовью?

Мистер Эндрю взбирался на дерево, стараясь не смотреть вниз, туда, где, будто огромный опавший лист среди сплошного ковра своих собратьев поменьше, стоял его старый желтый таксомотор. Чем выше он поднимался, тем сильнее краснело от возмущения его лицо.

И почему он должен лазить по деревьям?! Это ведь не его работа! Да и вообще, он предпочел бы сейчас выпить чашечку горячего кофе. Или подремать часок-другой на своем диване под сладкозвучное бормотание радиоприемника. Или отвлечься от сырой осенней обыденности в сказочках, которые пишут в газетах, выдавая их за события. Да, он много чего сейчас поделал бы с превеликим удовольствием.

Но мадам было все равно.

— Ну ты там еще долго будешь копаться? — раздалось из салона таксомотора.

Мистер Эндрю раздраженно сморщил нос и проворчал, что различные нахальные дамочки глубоко заблуждаются, если считают, что он, Гораций Эндрю, их слуга. Хотя он даже не личный шофер. Само собой, мистер Эндрю ни за что не осмелился бы изложить свои соображения мадам Кэндл лично.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Уже примерно десять лет он каждый день возит мадам по городу и выполняет при ее особе обязанности, которые можно было бы доверить немаленькому штату прислуги. Да, мадам Кэндл хорошо платит, но бывают моменты, когда этого явно недостаточно. Порой она обращается с ним, как будто он ее вечный должник, и вообще, это, мол, она ему оказывает услугу, позволяя себя возить.

Сколько сил уходит на то, чтобы с утра до вечера выслушивать ее излияния, мысли и пожелания. Сколько терпения требуется, чтобы с каменным лицом выдерживать ее извечные, раз за разом повторяющиеся жалобы. Да он уже наизусть выучил, что «Не будь мамочка Джина такой злобной каргой, она бы следовала традиции “Первенца”, а не глупой традиции “Средоточия”!» или что «Корделия совсем обнаглела! И почему ей позволено приказывать старшей сестре?!», а еще что «По Рэмморе давно плачет лечебница для умалишенных. Когда же она уже захлебнется собственным ядом или, на худой конец, станет одеваться, как нормальный человек?!».

В городе считали, что Мегана Кэндл — бездушная, черствая и злобная женщина, которая болеет неизлечимой задранностью носа. Ее презирали и сторонились, а всюду, где она появлялась, тут же начинался настоящий парад лицемерных улыбок, которые мгновенно превращались в оскалы, стоило ей повернуться спиной. Никто не знал настоящую Мегану Кэндл — лишь он, Гораций Эндрю, который возил ее долгие годы и всегда был в курсе того, что происходит как в Крик-Холле, так и на душе у постоянной пассажирки.

В самом начале их знакомства, то есть когда мадам впервые села в его таксомотор, а после отказалась выходить, пока он не доставит ее еще в полсотни мест и не поклянется забрать завтра из Крик-Холла, мистер Эндрю думал о ней, как все. Но однажды ему открылась совершенно другая Мегана Кэндл — та Мегана Кэндл, которую сама Мегана Кэндл будет отрицать до последнего своего вздоха.

Как-то мадам спросила его совета по какому-то незначительному вопросу, потом еще раз и так далее… Постепенно вопросы становились все значительнее, и вскоре она и сама не заметила, как начала делиться с ним своими переживаниями (в виде саркастичных высказываний и желчных замечаний, естественно). Но за сарказмом и желчью, как известно, боль и горечь не утаишь — может, разве что поначалу…

На деле Мегана Кэндл обладала ранимой душой и при этом была совершенно одинока и несчастна.

С того момента, как мистер Эндрю понял, кто скрывается под маской злой и жестокой стервы, он всегда выслушивал мадам с пониманием. Когда она жаловалась: «Не успела я свыкнуться с ролью тени Корделии, как еще одна выскочка пытается меня обскакать», он сочувственно вздыхал и замечал: «Что поделать, мадам… Но не отчаивайтесь. Вы им еще покажете. Жизнь расставит все по своим местам». На что она неизменно отвечала презрительным смехом, но мистер Эндрю не обижался.

За все эти годы он искренне привязался к мадам и ни за что не взял бы к себе в салон другого пассажира. Каждое утро он с нетерпением ждал Мегану Кэндл у ворот Крик-Холла, каждый вечер с сожалением оставлял ее там же. И неизменно скрипел зубами, замечая, как отодвигается штора одного из окон старого особняка, когда Мегана Кэндл садилась в машину.

Просто не передать словами, какое отвращение мистер Эндрю испытывал к супругу мадам. Вскоре после своего знакомства с ней он понял: это муж сделал из Меганы ту, кем она сейчас являлась. Джозеф Кэндл был трусливым и подлым человечишкой, который ежедневно мстил мадам за то, что она, видите ли, «испортила ему жизнь»! Болван и мерзавец! Как можно не радоваться, что тебе досталась такая великолепная женщина? Выслушивая жалобы мадам о супруге, мистер Эндрю от негодования так крепко сжимал руль, что и сам руль, и кожаные перчатки на его руках громко скрипели.

Джозеф всегда ненавидел мадам и женился на ней только из-за какого-то договора между их семьями. Поначалу она пыталась быть хорошей, любящей женой, но ему это не было нужно. Он считал ее каким-то монстром и не замечал, что она не оправдывает его ожиданий и не торопится съедать супруга на завтрак. Джозеф постоянно совершал бесчестные поступки в отношении мадам, а та его всегда прощала. И вот однажды она просто устала от его выходок и дала ему то, чего он так хотел, — настоящего врага в собственном лице. Джозеф вроде бы унялся, стоило ему «удостовериться» в верности своих надуманных выводов. С тех пор он меньше скандалил, подлости совершал лишь от скуки, да и то максимум пару раз за день, и всем своим видом выражал смирение с собственной «печальной» участью.