Волшебники. Книга 1 - Лев Гроссман

Марч пытался произнести слова на староголландском. Его внимание переместилось к подиуму, когда он почувствовал, как тот двигается, и он заколебался, но снова сосредоточился и продолжил. Либо так, либо нужно было начинать заклинание сначала.

Квентин был разочарован. Но верная Элис склонила трибуну обратно.

— Идиот, — прошептала она. — Он пропустил второй слог. Он должен был сказать.

Затем, на мгновение, плёнка выскочила из проектора. Всё искривилось, а после выровнялось, словно ничего и не было. Только нарушилась последовательность фильма, а позади профессора Марча теперь стоял человек.

Это был невысокий мужчина, одетый в консервативный английский костюм серого цвета и тёмно-бордовый клубный галстук, зафиксированный булавкой в виде полумесяца. Профессор Марч, продолжавший говорить, по-видимому, не осознавал, что сзади него кто-то был. Человек лукаво, заговорщически, посмотрел на третьекурсников, словно это была шутка над профессором. Было в этом человеке что-то странное — Квентин никак не мог разглядеть его лицо. Всего секунду он пытался понять, почему лица не видно, а затем понял, что причиной тому был небольшой букет из листьев, скрывавший его черты. Листва появилась из ниоткуда. Она ни к чему не была прикреплена. Она просто висела перед лицом человека.

Профессор Марч замолчал и застыл на месте.

Элис тоже замолчала. Вся аудитория затихла. Стул заскрипел. Квентин не мог пошевелиться. Ему ничего не мешало, но связь мозга и тела была словно отрезана. Был ли виной этому неизвестный человек? Кто он такой? Элис всё ещё была наклонена в его сторону, и спадающая прядь волос застыла в его поле зрения. Он не мог разглядеть её глаза; угол обзора не позволял. Всё и все застыли. Человек на трибуне был единственным, кто двигался.

Сердце Квентила стало бешено колотиться. Человек наклонил голову и нахмурился, словно услышал его. Квентин не понимал, что случилось, но что-то определённо было не так. Адреналин кипел в его крови, но его некуда было выпускать. Его мозг начал вариться в собственном соку. Человек начал ходить по трибуне, словно исследуя новую местность. Его походка была такой, словно джентльмен-аэронавт вдруг приземлился в непонятной ему среде; любознательной, озадаченной. Из-за листвы перед лицом, разглядеть его эмоции было невозможно.

Он обошёл вокруг Профессора Марча. Было что-то странное в его манере ходьбы, он словно переливался с места на место. Когда мужчина вышел на свет, Квентин увидел, что он не совсем человек, либо был им когда-то. Ниже манжет рубашки, парень разглядел на его руках три или четыре лишних пальца.

Так прошло пятнадцать минут, затем полчаса. Квентин не мог повернуть голову, а человек исчез и его видимой области. Он повозился с оборудованием профессора Марча. Затем направился в аудиторию. Он достал нож и сравнил его со своими ногтями. Все вещи двигались естественным путём, когда он проходил рядом с ними. Он взял железный прут с демонстрационного стола Марча, и согнул его, как лакрицу. Затем произнёс заклинание — он говорил слишком быстро, что бы Квентин смог что-то разобрать — вся пыль в комнате безумно закружилась в воздухе, прежде, чем снова застыть. Другого видимого эффекта не наблюдалось. Когда он произносил заклинание, его лишние пальцы неестественно изогнулись назад и в разные стороны.

Так прошёл час, затем другой. Страх Квентина то отступал, то возвращался, вышибая из него пот, словно накрывая волной. Он был уверен в том, что происходит что-то плохое, но не мог понять, что именно. Он понимал, что это было как то связано с его шуткой над Марчем. Как он мог быть таким глупым? Он был по-трусливому рад, что не мог пошевелиться. Это не давало ему предпринять что-то храброе.

Человек, казалось, едва осознавал, что был в полной комнате людей. Было в нём что-то гротескно-комичное — его молчание напоминало мима. Он подошёл к судовым часам, которые висели на стене трибуны, и медленно провёл рукой сквозь них — он не ударил по ним, он засунул руку в них, ломая стекло и механизм внутри, пока полностью не был удовлетворён их состоянием. Как если бы он пытался причинить им максимальную боль.

Пара должна была закончиться ещё час назад. Кто-то вне класса должен был что-то заметить. Где они все? Где Фогг? И где, чёрт возьми, эта врач-медсестра-жещина, когда она действительно нужна? Квентин хотел знать, о чём думает Элис. Он хотел бы повернуть голову ещё на пару градусов дальше, чем мог, дабы видеть её лицо.

Тишину нарушил голос Аманды Орлофф. Должно быть, она каким-то образом освободилась и сейчас произносила заклинание, ритмично и быстро, но спокойно. Квентин никогда раньше не слышал подобных заклинаний: оно было гневное, сильное, состоявшее из пышущих злобой щелевых согласных; это была агрессивная, боевая магия, созданная для того, чтобы в буквальном смысле порвать соперника на кусочки. Квентин подумал, как она вообще этому научилась. Одно только знание такого заклинания было запрещено в Брэйкбиллс, не говоря уже о его использовании. Но прежде чем она успела закончить произносить его, ее голос стал тише. Тон её голоса становился все выше и выше, она говорила все быстрее и быстрее, будто запись, которую ускорили, а затем замолчала, ещё до того, как смогла закончить заклинание. Вновь воцарилась тишина.

В лихорадочном сне, полном паники и скуки, утро превратилось в день. Квентин не мог пошевелиться. Он слышал, что снаружи что-то происходило. Он мог видеть только одно окно, и то только самым краешком глаза, но что-то там явно происходило и загораживало свет. Что-то стучало, шесть или семь голосов еле слышно пели в унисон. Мощный, но совершенно беззвучный луч света прошёл за дверью в коридор, с такой силой, что толстое дерево на секунду стало полупрозрачным и светящимся. Послышался грохот, будто кто-то под полом пытался выбраться наверх. Ничто из этого, казалось, не волновало человека в сером костюме.

За окном, на конце голой ветки, на ветру бешено колыхался красный листок, продержавшийся дольше, чем его собратья. Квентин следил за ним. Ветер крутил лист на конце стебля взад и вперёд. Казалось, это было самое прекрасное, что Квентин когда — либо видел. Все, чего молодой человек хотел — это смотреть на него ещё чуть-чуть дольше. Он отдал бы все за это, за ещё одну минуту с этим маленьким красным листком.

Должно быть, Квентин провалился в транс, или уснул — он не помнил. Он проснулся от того, что на сцене тихо, почти выдыхаясь, пел человек. Его голос был удивительно нежен:

«Засыпай скорей, малыш,Что, как папа твой, не спишь?Папа зайчика добудет,И тебе теплее будет…»

Его голос перешёл в жужжание. Затем, без всякого предупреждения, человек исчез.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});