След ангела - Олег Рой

— Вот и не знаю, как быть. Кипеж поднимать — себе дороже. Нас же заставят разбираться, кто и что, еще по шапке надают, скажут, что просохатили, пропустили в школу наркоторговца. А такие таблетки в любом ночном клубе продаются и, между прочим, за нехилые бабки.

— Ну так и толкни их за бабки, — ответил Миша, просто чтобы что-нибудь сказать. Но оказалось, Марат ждал от него именно этих слов.

— А кому я здесь их толкну? Я же никого из ребят не знаю: кто надежный мужик, а кто — так, редиска.

Он помолчал, не сводя взгляда с Мишкиного лица. Тот тоже молчал, не зная, что ответить. Какое-то странное волнующее чувство медленно окутывало его, точно темная вода утопающего. Но все равно было интересно.

— А потом, знаешь, как-то некругло получится — подобрал чужое и стал продавать, — словно беседуя сам с собой, продолжал Марат. — Но и выбросить жалко — их из черт-те какой заграницы сюда везли, через сорок кордонов…

И, словно придя, наконец к решению, тряхнул головой:

— Я бы их просто бесплатно раздал. Надежным ребятам. Здесь девять штук, наверное, одну прежний хозяин уже проглотил. Не надо только, чтобы малышне досталось — это взрослая забава.

— А себе чего ж не возьмешь? — с трудом разлепив губы, спросил Гравитейшен.

— Чего не возьму? — переспросил Марат, глядя на него с поддельным изумлением. — А откуда ты знаешь, что я себе уже половину не отсыпал? Да нет, шучу. У меня для кайфа — другое зелье, покруче этих таблеток. Как-нибудь дам попробовать — бешеный драйв. На ногах не устоишь. Типа, без кайфа нет лайфа, а без фака нет лака. — И он озорно подмигнул. — Ну так что, возьмешь парочку?

— А почем?

— Ну, ты, брат, как еврей! Сразу — «почем»! Считай, что это дружеский подарок. Откажешься — обидишь.

— Ладно, давай! — кивнул Мишка. Внезапно ему захотелось обратно в школу, на какую-нибудь городскую контрольную по математике, да еще на самый сложный вариант.

Марат толстыми пальцами вынул две голубые таблеточки из пакетика, и Гравитц положил их в нагрудный карман куртки.

— Ну и молоток! Только в школе не вздумай их принимать. Придешь домой, врубишь музон на всю катушку — и примешь. А потом заснешь до утра. И никакого тебе похмелья.

— О’кей, — кивнул Мишка. Ему показалось, что таблетки начинают жечь ему грудь сквозь рубашку, словно две капельки кислоты.

Но Марат все не отставал:

— Так кому же еще дать? Чтобы верный человек, друг, а не портянка какая-нибудь?

На языке у Гравитейшена вертелись две-три фамилии, но он все-таки сдержался и не назвал никого. Марат, видно, понял, что из него ничего не вытянуть.

— Ну ладно, шагай. Потом расскажешь, как оно прошло.

И Мишка зашагал к выходу со школьного двора.

Придя после уроков домой, он тщательно завернул две таблетки в бумажную салфетку, вытянул ящик своего письменного стола и спрятал их в темной глубине. Там у него уже лежала пачка презервативов, которую он на спор с ребятами купил в киоске, два разнокалиберных пистолетных патрона и несколько стодолларовых купюр.

* * *

Очень не хотелось Сашке идти на следующий день в школу. Особенно если учесть, что одним из уроков у них как раз была литература у Марины Евгеньевны, встречаться с которой не было вообще никакого желания. И все-таки он, как обычно, встал в половине восьмого и поплелся на уроки — сам не зная зачем. Чего было не прогулять?

Наверное, немного на свете столько же противных вещей, как темные зимние утра. Когда за окном беспросветная, безнадежная мгла и просто-таки сама природа твоего организма протестует, когда его, организм, заставляют проснуться и гонят в ванную. А ему бы еще спать и спать! Зевая, вываливаешься на темную, мутно освещенную улицу, чтобы в толпе таких же, как и ты, сонных теней вяло плестись по своим делам. И в школе не лучше. И ученики, и сама учительница еще не проснулись, все вялые, но уже злые… Особенно литераторша, которая, увы, даже в солнечные весенние дни не бывает доброй. Недаром ее прозвали Снежной Королевой. Марина Евгеньевна вся была какая-то замороженная. Очень высокая, стройная, с красивым неподвижным лицом, когда она проходила на переменах по шумным коридорам школы, казалось, что она никого вокруг не замечает. У нее были изящные и выразительные руки — гибкие кисти, длинные ухоженные пальцы, украшенные парой дорогих колец с бриллиантами. Объясняя урок, она всегда держала руки согнутыми в локтях, прямо перед собой, и легкими движениями кистей сопровождала свою плавную размеренную речь. И при этом, казалось, она не слышит, если в классе нарастает гул или кто-то задает порой глупые, ненужные вопросы.

Марина Евгеньевна училась в пединституте на одном потоке с Романом Владимировичем и его женой Викой. И хотя они были на разных факультетах, но выпуск в один год и устройство в одну и ту же школу сразу их сдружило. В две тысячи четырнадцатой они работали вместе все шестнадцать лет после института. Сначала обычными учителями, а потом, когда Роман стал директором, а Вика ушла в декрет и засела дома с детьми, Марина стала правой рукой и опорой Романа. Цель у них была одна: вывести свою школу из числа пусть и хороших, но рядовых школ района и перевести в разряд элитарных, самых привлекательных для родителей. Дело это было непростое, потому что нет такого учебного заведения, педагоги которого не ставили бы перед собой такую же цель. Всем учителям грезятся воспитанные, ухоженные дети, новейшие методики преподавания, компьютерные классы, зарубежные поездки, финансовые вливания, прием учеников на конкурсной основе и добрая слава по городу. И никому не хочется возиться с близживущими двоечниками, хулиганами, детьми из неблагополучных семей, которые только портят жизнь своим одноклассникам, учителям и, разумеется, самим себе.

Обойти соседей-конкурентов было очень непросто. Пришлось многое менять в школьном распорядке, освобождаться не только от балласта среди учеников, но и от учителей, которые, по мнению руководства, уже не соответствовали новым требованиям. Каждый год кто-нибудь из преподавателей уходил, появлялись новые люди, как правило, молодые, честолюбивые, готовые бороться за достойное место школы. И многое в этом плане было уже сделано, их две тысячи четырнадцатая приобрела отличную репутацию, родители боролись за то, чтобы отдать сюда своих детей. До окончательной победы — звания гимназии или лицея, строгого отбора учеников и полной элитарности — было еще далеко. Но к этому явно шло. Пусть медленно, но верно. Взять хотя бы ремонт, устроенный летом на спонсорские деньги, который не только обновил школу, но и придал ей некоторый шик. Особенно украсили ее вертикальные зеркала на всех лестничных площадках — правда, узкие, но зато высокие. Ни одна девчонка не могла пройти мимо, не бросив в них быстрый взгляд. Да и многие мальчишки тоже.

Может быть, за верность и преданность директору, а возможно, просто по случайности, Марине Евгеньевне для занятий литературой достался лучший кабинет в школе: на третьем этаже, куда малышня поднималась нечасто, в торце коридора, где не так шумно было на переменах, на солнечной стороне. Стены теплого кремового цвета, такие же занавески, на окнах дорогие цветы из хорошего цветочного магазина, а не какие-нибудь огрызки, которые дети часто притаскивают в школу, потому что дома они уже всем надоели, а выкинуть жалко. Столы и стулья в кабинете стояли все одинаковые, новехонькие, и Марина Евгеньевна строго следила, чтобы никто не вздумал оставить на них надписи или рисунки. На стенах висели портреты Пушкина, Лермонтова, Булгакова и Солженицына. У дальней стены высился вместительный шкаф, почти все полки которого занимали издания русской классики в твердых обложках.

Как у всякого думающего и творческого учителя, у Марины Евгеньевны была своя метода преподавания. Она никогда не следовала напрямую школьной программе — в восьмом классе проходить такие-то произведения, а в десятом такие-то — и старалась всегда так построить свой курс, чтобы в промежутках выделить урок-другой и посвятить его тем книгам, которые каждому культурному человеку надо помнить, а не «пройти» и забыть. К их числу относился и очень любимый ею знаменитый пушкинский роман в стихах. О «Евгении Онегине» она писала когда-то курсовую, потом диплом, затем написала статьи в научные сборники. Знакомить с ним учеников она постепенно начинала уже класса с пятого и, как следует изучив в девятом, в десятом и в одиннадцатом вновь хоть ненадолго, но возвращалась к нему. Пушкинский текст она знала весь наизусть и, начав читать строфу за строфой, не могла остановиться — к радости учеников, которые понимали, что теперь до конца урока спрашивать их не будут.

Были в романе такие места, которые, по мнению Марины Евгеньевны, оставались словно бы незамеченными прежними исследователями. Почему-то о них ничего не говорилось ни в учебниках, ни в учительских пособиях, ни в комментариях. Ей представлялось, что она — первая, кто оценил их загадочную красоту.