Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна

Они сидели друг против друга в полупустом ночном вагоне метро.

Нина возвращалась домой, а Дима ее провожал.

Она отказалась от машины. Тогда Дима отпустил машину, к вящему неудовольствию охранника, бурчащего себе под нос, что дальше — некуда и пусть его увольняют ко всем чертям, без выходного пособия! Шеф один в городе, ночью! И где? Таганка — бандитский район, почище любого Чикаго…

Теперь они ехали в метро. Дима смотрел на Нину, она смотрела в окно. Молчали. О чем говорить? Все сказано. Все кончено.

На «Октябрьской» Нина вышла из вагона — пересадка, Дима выскочил следом.

Нина ступила на ленту эскалатора. Она не оглядывалась Она знала — Дима идет за ней по пятам.

— А ну, стой!

Нина уже поднялась по эскалатору вверх на несколько метров и удивленно обернулась назад.

Коренастая пожилая тетка, только что выскочившая из своей будки, преграждала Диме путь. Дима рвался к эскалатору, служительница метрополитена отталкивала его назад с завидной энергией, крича надсадно:

— Стой, не пущу! Ты пьяный!

— Я пьяный? — переспросил Дима ошарашенно. — Я трезв как никогда, мамаша!

— У тебя глаза мутные! — И тетка пронзительно свистнула в свой свисток.

— Э-э, маманя… — вздохнул Дима. — Они у меня от горя мутные, а не от водки.

Он взглянул на Нину, которая, стоя на эскалаторе лицом к нему, уплывала вверх, поднимаясь все выше и выше.

— Пусти! — Дима попытался оттолкнуть ретивую блюстительницу порядка. — Дай пройти-то… Нина! — крикнул он отчаянно. — Нина, подожди меня!

Тетка оглушительно свистнула в свой свисток еще раз. Два милиционера уже бежали к Диме, крича:

— Куликова! Останови эскалатор!

— Нина! — Дима наконец оттолкнул тетку. — Подожди меня там!.. — Он метнулся было вверх по эскалатору, держась руками за поручни. — Подожди меня наверху!

Эскалатор дернулся и встал.

Дима качнулся, но удержался на ногах, вцепившись в поручень и глядя на Нину, стоявшую наверху, с каким-то веселым бесшабашным отчаянием.

— Стой, — пробормотал он себе под нос, поднимаясь по эскалатору вверх, ни разу не оглянувшись назад, на служителей правопорядка, топочущих по ступеням. — Стой, жди… Никуда ты от меня не денешься… Дурочка моя… Любимая…

Нина не слышала его, конечно. Она стояла наверху и смотрела на Диму, медленно приближавшегося к ней, на догонявших милиционеров…

Новый приступ тошноты подступил к самому горлу. Тошнота и слабость. Господи, как не вовремя! И почему? Усталость? Нервы?

Нина села на рифленую ступень эскалатора. Да, мутит, не проходит. Странно…

Боже мой, неужели? «Нина, роди мне сына!» Неужели? Только этого мне не хватало! Для полного счастья.

— Графиня! — крикнул Дима весело. — Меня сейчас в отделение загребут! Я уже арестант, графиня! Вы в Сибирь за мной поедете? Как жена декабриста?

Нина улыбнулась и утвердительно кивнула.

Стойкий оловянный Солдатов

Петр Петрович Солдатов поставил ящик с двумя дюжинами «Очаковского» на цементный пол подсобки, сказал, отдышавшись: «Последний», стянул с правой руки старенькую вязаную перчатку и глянул на циферблат наручных часов.

— Иди, — разрешила Надя, продавщица, принимающая товар. — Восемь без трех. Свободен.

Двое грузчиков протопали мимо, на ходу вынимая из карманов спецовок папиросы и спички.

— Петь, покурим?

— Свободен… — повторила продавщица Надя почти мечтательно, ни на что, понятное дело, не рассчитывая, потому и с усмешечкой грустноватой. — Петь, ты все еще свободен?

— Я, Надюша, свободен всегда. — Солдатов сбросил с плеч спецовку, и продавщица подхватила ее с готовностью. — При любых обстоятельствах. — Он склонился над рукомойником и стал намыливать крупные, узкие в запястьях руки. — У меня это в крови. Прабабка, говорят, была из цыган. — Петр Петрович бросил на продавщицу быстрый веселый взгляд. — Из таборных. Ясно?

— Похож, — сказала продавщица, глядя, как он растирает полотенцем мокрое лицо — смуглое, скуластое, с глубокой бледной отметиной плохо зарубцевавшегося шрама над правой бровью. — Похож, — повторила она, принимая полотенце.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Ее уж раз десять окликнули раздраженно, откуда-то из глубин подсобки: «Надь! Ну, где ты?» — а она все стояла, комкая в ладонях влажное полотенце, и смотрела на Солдатова с глуповатой улыбкой.

Петр Петрович красавцем не был. Слава богу, не был. Он был из той редкой мужской породы, вымирающей, заповедной, реликтовой, из той породы, которая… О Господи! Мужик, вот и все. Настоящий.

— А в закрома? — спросила Надя без всякой надежды.

— Привет! — бросил Петр вместо ответа, на ходу накидывая на плечи легкую куртку.

Он пересек двор, вышел на людную вечернюю улицу и толкнул дверь своего магазина. В «закрома» Петр не хаживал.

Это что же такое?

Он присел на низкий подоконник, изумленно глядя на толпу, штурмующую прилавки.

Что же это такое? Чуть меньше часа до закрытия. Конец августа, вечер теплого субботнего дня. Значит, должен быть полный штиль — тишина, безлюдье, продавщицы вялые, сонные… Забежит какой-нибудь дачник, припозднившийся в свою Малаховку, схватит на бегу соус для шашлыка, пару бутылок сухого, и в машину опрометью…

А сегодня? Петр перевел недоумевающий взгляд на взмыленную, охрипшую кассиршу.

— Не занимать! — орала она, строча на своем кассовом аппарате, из которого ползли пулеметные ленты чеков. — Я сказала! Женщина в желтом, вы предупредили? За желтой — не занимать!

Очередь в кассу, толпа у прилавка… Гомон, ругань, давка, крики, торопливый обмен короткими фразами… Как сводки военных действий, как «от Советского информбюро», только не левитановским неспешно-торжественным, а задыхающейся скороговоркой:

— У Подсосенского, в «угловом», горох дают по шесть сорок. Сегодня не успеешь — завтра с утра! И мне возьми три кило, ладно?..

— На Казарменном мука еще по восемь…

Петр смотрел на них с угрюмой жалостью. Как быстро все вернулось! Как страшно вернулось… Пустые прилавки, бабьи ожесточенные бои за спички-соль-пшено, это полузабытое выражение их лиц — неистовое, почти безумное упорство воительниц-добытчиц… Умру, а кило гречки вырву! И добегу, доползу до Подсосенского, задыхаясь, выбиваясь из последних сил, волоча за собой, как патронташ, неподъемную торбу. Но горох по шесть сорок будет мой!

Рядовые очередей. Ополченки августа девяносто восьмого. Враг подошел совсем близко. Ничего. Наше дело правое, победа будет за нами…

— Петя, — раздался осторожный шепоту его плеча.

Петр оглянулся. Рядом, прижимая к груди большой пакет, набитый свертками, стояла продавщица Надя.

— Видишь, что делается? — Она протянула ему пакет. — Бери. Что ты здесь купишь-то? Всё смели, послед-нее добирают.

— Чума! — пробормотал Петр вполголоса. — Два дня в магазине не был… Чума.

— Это со вчерашнего дня. — Надя поставила пакет ему на колени. — Как цены вверх поползли, так — сразу…

— Я не возьму. — Петр покачал головой.

— Бери! — отрезала Надя, меняя просительный тон на жесткий, приказной. — У тебя дома старик и двое пацанов. Чем ты их кормить будешь завтра?

Помедлив с минуту, Петр полез за бумажником.

— В кассу не занимать! — хрипела кассирша. — Глухие, что ли?

Какая-то баба причитала, обрушив свои сетки-авоськи на подоконник:

— Господи, что будет, что будет?.. Сахар — двенадцать рублей… Хоть помирай, господи!

— Сколько с меня? — хмуро спросил Петр Надю.

Едва ли не впервые за всю свою жизнь сорокалетнюю он нарушал свои же незыблемые принципы. Железные принципы. Принципы Солдатова.

— Все-таки я был прав, когда женился на Золушке.

Нина подняла глаза от тарелки. Муж сидел перед ней за столом, глядя в упор, кривя губы в ухмылке.

— Ты о чем? — спросила Нина как можно спокойнее.

— Ну, взял бы я в жены принцессу крови, — пояснил Дима. — Грянул бы гром, который грянул… Королевство идет с молотка, королевский повар просит расчет. А королева не умеет готовить. Не приучена. Она бросает спагетти в холодную воду… — Дима потянулся за бутылкой коньяку. — Бифштексы она обжаривает по часу, до состояния угольной пыли…