Гомер: «Илиада» и «Одиссея» - Альберто Мангель

Улисс и в самом деле один из самых сложных персонажей в поэмах Гомера. В «Илиаде» он — осторожный, рассудительный воин, талантливый дипломат, способный уговорить Ахиллеса принять предложение Агамемнона примириться, и мастер риторики, применяющий действенный трюк — прикидываться простаком, чтоб потом удивить своих слушателей. Старый советник Приама Антенор рассказывает, как Улисс говорил перед публикой, вначале холодно потупив глаза к земле, а потом вдруг разразившись речью:

Могли б вы подумать, что угрюм он, иль просто неумён,Но когда из груди испускал он могучий свой голос,И слова громогласные рушились, как лавины в снежную бурю,То из смертных никто б не осмелился соперником быть Одиссею![376]

Цитируя это описание, мексиканский критик Альфонсо Рейес предположил, что незаурядный интеллект, ловкий и быстрый ум Улисса делали его опасным в глазах власть имущих. Один южноамериканский дипломат рассказал Рейесу, что когда бы он ни возвращался в свою страну, ему казалось, что диктатор думает про него: «Этому человеку нельзя доверять, он слишком правильно говорит»[377].

В «Одиссее» образ Улисса подобен фигуре трикстера в фольклорных рассказах: хитроумный и изворотливый, он остаётся в живых только благодаря незаурядной сообразительности. Но он никогда не обманывает злонамеренно: например, когда в песне одиннадцатой Улисс говорит циклопам, что его зовут Никто, он лжёт — но это лишь необходимая предосторожность от опасных существ. Он также и не изменяет умышленно: он на самом деле любит Пенелопу и становится любовником Цирцеи и Калипсо вовсе не по своей воле, но потому что чары богинь сильнее воли смертного (когда царевна Навсикая намекает о своём влечении, он вежливо отклоняет её притязания).

Однако когда история Улисса стала известна в Риме, восприятие его характера претерпело значительные изменения. Он стал беспринципным, тщеславным персонажем, ассоциировавшимся в римском сознании с хитроумными и проворными левантийскими греками, против которых у римлян, конечно же, были глубокие предубеждения[378]. Вергилий изобразил Улисса бессердечным разбойником, типа греческого Мориарти, «этакого мастера искусных преступлений»[379]. Но в европейскую литературу Улисс вошёл как личность третьего толка. Данте приговаривает Улисса вместе с его соратником Диомедом к восьмому кругу Ада, в котором лукавые советчики (те кто советовал другим воровать и обманывать, то есть духовные воры) корчатся, окружённые вечным пламенем: алчное вожделение, которое пожирало их изнутри, теперь пожирает их снаружи, и если в жизни они использовали язык, чтобы другие горели от жадности, то теперь языки пламени сжигают их. И здесь Данте интуитивно заставляет Улисса исполнить пророчество, поведанное ему Тиресием в царстве мёртвых, о котором Данте не знал, потому что не был знаком с греческим текстом. Предсказатель Тиресий возвещает не о том, что случится неизбежно, но о том, что может случиться: даже в предвиденном будущем всегда есть несколько возможностей, и исход зависит от выбора героя. Тиресий говорит Улиссу, что если тот выполнит определённые условия, то достигнет Итаки и покончит с женихами Пенелопы, но вот остаться дома ему не суждено. Улисс будет чувствовать непреодолимое стремление «странствовать снова»[380] и предпринять последнее, роковое путешествие. Описание последнего странствия Улисса — один из самых красивых поэтических фрагментов, когда-либо написанных Данте, и этим строкам на итальянском не может уподобиться ни один английский перевод[381].

По прошествии более чем шести веков Альфред Теннисон написал решительные, вдохновляющие строки, которые в чём-то перекликаются с описанием Данте. Это стихотворение заканчивается так:

У старости остались честь и долг.Смерть скроет всё: но до конца успеемМы подвиг благородный совершить,Людей, с богами бившихся, достойный.На скалах понемногу меркнет отблеск: деньУходит: медлительно ползёт луна: многоголосыеГлубины стонут. В путь, друзья,Ещё не поздно новый мир искать.Садитесь и отталкивайтесь смелоОт волн бушующих: цель — на закатИ далее, туда, где тонут звёздыНа западе, покуда не умру.Быть может, нас течения утопят:Быть может, доплывём до ОстрововСчастливых, где вновь встретим Ахиллеса.Уходит многое, но многое пребудет:Хоть нет у нас той силы, что игралаВ былые дни и небом и землёю,Собой остались мы: сердца героевИзношены годами и судьбой,Но воля непреклонно нас зовётБороться и искать, найти и не сдаваться[382].

Теннисон, увлекавшийся изучением античной литературы в Кембридже, возвращает приговорённого Данте Улисса к истоку, к образам гомеровской поэмы. В этом фрагменте «неустанный странник» Улисс уже не воспринимается в роли бродяги-авантюриста, но снова почитаем как герой. «Я обрёл имя» — говорит он, подводя итоги своего долгого пути-становления от едва оставшегося в живых солдата, который называл себя «Никто», до возвратившегося царя, вновь жаждущего морских походов.

Современный греческий писатель Никос Казандзакис создал свою поэтическую версию «Одиссеи», в которой характер Улисса напоминает героический образ, созданный Теннисоном. Улисс Казандзакиса — странник, ищущий самопознания, примеряющий себя ко всему, что встречается на его пути, но так и не обретающий себя окончательно. Он царь, воин, любовник, злополучный первооткрыватель утопической страны в Африке, — но в своих предприятиях он никогда не достигает успеха. Для этого Улисса поражения важны как приобретённый опыт, познание. Обстоятельства его гибели напоминают смерть другого известного литературе персонажа, тоже «составленного из частей» — это монстр Франкенштейна, который заканчивает свои дни в ледяной пустыне Арктики. Улисс Казандзакиса выброшен на ледяной берег Антарктиды, и его последние слова звучат эхом строк из «Божественной комедии»:

И растаяла плоть, замёрзло сияние взгляда, биение сердца застыло;миг — и разум на пике свободы святой,на волнах невесомых крыл взметнулся сквозь воздух ввысь,парил высоко и вольно. И свобода — не последний предел, и её он оставил.Рассеялись вещи, как лёгкая дымка поблекли,последний крик пронёсся дерзко над ночной водой:«Братья, вперёд, продолжайте же плыть, ибоветер доносит дыхание смерти!»[383]　

Южно-американский современник Теннисона, аргентинец Хосе Эрнандес, сочинил в 1872 году эпическую поэму, герой которой, бродячий пастух по имени Мартин Фьерро, уклоняющийся от военной службы, как пытался в своё время и Улисс. Компаньон Фьерро в его приключениях — сержант Круз. Он, подобно Диомеду, столкнувшемуся с храбрым Главком в «Илиаде», отказывается сражаться с Фьерро и становится его близким другом[384]. Моральные качества Фьерро, конечно, далеки от доблести гомеровского царя, и ближе скорее к прохиндею Вергилия или грешнику Данте. Миром Фьерро правит хитрость и грубая сила. Вот чему поучает циничный старый гаучо (Эрнандес называет его «старый вымогатель»):

Тому, кто в дружбу втёрся к самому судье,Уж нет причин не радым быть судьбе,И если тип такой надумает шалить —Другим придётся присмиреть, и голову склонить.Благое дело — завсегда иметьТакую печь, чтоб голый тыл пригреть[385]ю

Джойсовская версия царя Итаки — дублинский еврей Леопольд Блум. Он не похож ни на славного героя Теннисона, ни на искателя приключений Данте, но в его характере есть что-то и от того, и от другого. Так как Блум — еврей, его можно назвать эмигрантом по отношению к коренным ирландцам, он пребывает как бы и внутри, и снаружи ирландских реалий. Но подобное мироощущение присуще всем художественным натурам, и эти переживания были знакомы самому Джойсу. Еврейство Блума приближает его к другому Улиссу — Вечному Жиду средневековых легенд. В 1902—1903 годах Виктор Берар, один из самых оригинальных французских знатоков античности, опубликовал в двух массивных томах свой академический труд «Финикийцы и Одиссей»[386]. В нём Берар разработал теорию, что поэма Гомера имела семитские корни, а все географические названия в ней принадлежали реальным местам, которые можно идентифицировать, найдя эквивалентное слово на иврите. Например, Гомер называет остров Цирцеи либо просто «Несос Киркес» либо «Айайа». Слово «Айайа» не имеет значения в греческом, но на иврите это означает «остров Ше-Хаук» — что обратно на греческий переводится как раз «Несос Киркес» — «Остров Цирцеи»![387] Берар полагал, что сам Гомер был эллином, но так как лучшими мореплавателями в античном мире считались финикийцы, он сделал своего морехода Улисса финикийцем, то есть, по сути, приписал ему семитское происхождение. Без исследования тонкостей различия между семитскими народами Джойс оправдал теорию Берара своим Улиссом-Блумом как смягчённой версией средневекового Вечного Жида (Бык Маллиган так и называет Блума в романе[388]), по легенде именуемого Картафил или Агасфер. Джойсу была хорошо знакома эта история: она была пересказана в романе Эжена Сю, и Джойс прочёл его ещё до того как покинул Ирландию в 1904 году. По легенде, когда Христос нёс крест на Голгофу, он приостановился, проходя мимо дома Агасфера, и тот крикнул ему «Иди, что ты медлишь?» На что Христос ответил: «Я пойду, но и ты будешь бродить до моего возвращения»[389]. С этим пророчеством перекликается проклятие Посейдона, который предрекает Улиссу участь скитаться «по морю вечно гоняя»[390].