Гомер: «Илиада» и «Одиссея» - Альберто Мангель

Ещё Батлер задумывался о проблеме, над которой с самых ранних времён бились все учёные комментаторы Гомера: что описанная Улиссом Итака не соответствует в точности ни одному из известных островов Греции.

В солнечносветлой Итаке живу я; там Нерион, всюдуВидимый с моря, подъемлет вершину лесистую; многоТам и других островов, недалёких один от другого:

Зам, и Дулихий, и лесом богатый Закинф; и на самомЗападе плоско лежит окружённая морем Итака,Прочие ж ближе к пределу, где Эос и Гелиос всходят[349].

Эти топографические ссылки точно и красочно описывают Итаку, но они нисколько не соотносятся с тем островом Итака, который знаем сегодня. Существует довольно распространённое предположение, что, сочиняя свою поэму где-то в Малой Азии, автор никогда не видел дворец Улисса и просто придумал его или же был введён кем-то в заблуждение. Недавно была выдвинута теория, что на самом деле Итака когда-то была островом, но впоследствии стала частью материка, и сейчас это место известно как Палики — самая западная точка Кефалонии[350]. Батлер предположил, что во времена Гомера Итакой назывался совсем другой остров, расположенный вблизи Сицилии, скорее всего, неподалёку от Трапани. Батлер решил, что «недалёкий и покрытый горами остров Мареттимо»[351]является наиболее подходящим по описанию.

Историки отвечали на книжку Батлера презрительным молчанием или только крутили у виска. В 1956 году американский историк Мозес Финли упрекал Батлера в том, что тот пытался судить об античном произведении, как если бы «создатель (или создательница) «Одиссеи» жил в его время — Викторианскую эпоху, и характеры героев в поэме были схожи с душевной организацией его современников»[352]. Эта критика была вполне справедливой. Но несмотря на то, что теория Батлера была странной и неубедительной, она определённым образом повлияла на отношение многих писателей двадцатого века к античной литературе. Вместо того чтобы смотреть на тексты как на священную вершину, которую читатели никогда не смогут по-настоящему достичь, но живут у её склонов, в её тени (как видел это, например, Гёте)[353], Батлер предоставляет нам равнину, на просторах которой текст и читатель тоже равны; где читатель может свободно войти в пространство текста и оказывать влияние на него, давая героям и предметам новые имена и формы, изменяя его в бесконечном процессе обновления. Конечно, Батлер не был изобретателем такого подхода, но без зазрения совести, даже с удовольствием присвоил его. Впрочем, Батлер никогда не страдал от неуверенности в себе. Однажды в разговоре со своим другом Уильямом Баллардом он упомянул в качестве примера, что в тот момент, когда Персей пришёл освободить Андромеду, дракон чувствовал себя как нельзя лучше, пребывая в отличном здравии и боевом духе, и выглядел просто замечательно. Баллард ответил, что хотел бы, чтоб этот факт был упомянут поэтами. Батлер с укором посмотрел на него и произнёс: «Баллард, я ведь тоже “поэт”»[354].

В 1932 году Т. Э. Лоуренс в той же ироничной манере воображал Гомера (Гомера как автора «Одиссеи», потому что, как и Батлер, считал, что у «Илиады» был совсем другой автор) не прекрасной молодой сицилийской леди, а старым английским джентльменом. «Книжный червь, не молод, живёт на средства от доходного дома, замкнут, коренной житель города и домосед. Женат, но уже не впервые, любит собак, часто голоден и испытывает жажду, темноволос. Увлекается поэзией, большой ценитель «Илиады», в суждениях полагается не на чувственные интуиции, но на точный строгий взгляд. Ценитель всяческого антикварного барахла, хотя в этом он, как Вальтер Скотт, разбирается мало… Он любит деревенские пейзажи, как их может любить только горожанин. Он, конечно, не фермер, но знает, каким должно быть хорошее оливковое дерево. Когда жизнь бросает вызов, он отдаётся воле случая; но никогда не видел умирающих на поле боя. Плывя по морю, он всматривается в морскую даль с благоговением и трепетом, ведь мореплавание — не его стихия. Слегка увлекается охотой, видел диких кабанов в прерии и слышал дикий пронзительный львиный рёв… Он очень начитан, этот домосед. Его работы предназначены узкому кругу тонких ценителей литературы. Его записи изобилуют витиеватыми замечаниями, и он вставляет их в свои истории при любом мало-мальски удобном случае. Его, как Уильяма Морриса, эпоха привела к легенде, в которой люди беззаботно жили под небесами божьей благодати. Только, несмотря на то, что у него больше витиеватых слов, чем у Морриса, у него было меньше поэзии»[355].

Вслед за Батлером и Лоуренсом появились другие писатели, которые попытались завязать с миром Гомера близкие дружеские отношения. Современная писательница Маргарет Этвуд, возможно, под влиянием Батлера попыталась взглянуть на повествование о возвращении Улисса с точки зрения Пенелопы и её служанок[356]. В двадцать второй песне «Одиссеи», после того как Улисс убивает Антония, одного из двух главных поклонников Пенелопы, он разоблачает себя перед изумлённой публикой и начинает убивать непрошенных гостей одного за другим; в этом ему помогают Телемах, свинопас Евмей и пастух Филойтий. Козопас Меланфий пытается вооружить оставшихся в живых женихов, но его план вскоре раскрывают, а потом пытают до смерти.

Увернувшись от стрел, сам Улисс облачается в доспехи и расправляется с остальными соперниками копьём и мечом, а потом казнит двенадцать служанок, ставших их любовницами. После этой резни Улисс очищает дворец, особенно столовую и двор, окуривая их серой. Однако Этвуд нашла эту историю неудовлетворительной. По её словам, «остаются, по крайней мере, два вопроса, которые возникают после внимательного прочтения «Одиссеи»: почему повесили служанок и что было на уме у самой Пенелопы? Этой истории явно не хватает подробностей, и в ней слишком много противоречий»[357].

По мнению Батлера все эти «противоречия» были прямым доказательством того, что Гомер был женщиной. «Читатели оказали бы огромную услугу поэтам и писателям, воспринимая на ура все плоды их творчества, но мы всегда склонны к подозрениям и критике, так как хотим быть уверены, что автор не водит нас за нос». А сцена убийства женихов и повешения служанок, по мнению Батлера, раскрывает, что автор идентифицирует себя с Пенелопой (как, впрочем, и с Навсикаей — в другом эпизоде). «Её не волнует, насколько тяжело будет для читателя пытаться верить ей: единственное, о чём она думает — это месть. Ей нужно, чтобы все ухажёры были зверски убиты, и все провинившиеся женщины повешены, и чтоб Меланфия жестоко пытали, разрезая на куски! Всё, месть достигнута, и читателя вовсе не нужно посвящать в тонкости причинно-следственных связей этой истории»[358].

Этвуд не находит разворот событий непонятным или непоследовательным, но её не удовлетворяет сама история. По её мнению, Пенелопа допустила убийство служанок в результате ужасной ошибки. Когда Улисс просит няню Евриклею выбрать для казни двенадцать из пятидесяти домашних прислужниц, она, не зная замысла Пенелопы, выбирает двенадцать тех верных, поведение которых было продиктовано приказом Пенелопы войти в доверие к мужчинам и шпионить за ними. А что если няня знала о плане Пенелопы и всё равно указала на невинных девушек, только чтобы уверить Улисса в своей любви и преданности?[359]

Какой бы ни была причина, двенадцать девушек убиты как «дрозды длиннокрылые или как голуби, в сети / Целою стаей — летя на ночлег свой — попавшие»[360] (по трогательному описанию Гомера), и эта сцена не может не взывать читателей к различным ассоциациям с историческими событиями, говорит Этвуд. Она сама связывает с этой сценой современные явления массового насилия в отношении женщин, гонимых собственным народом — как это случилось в Боснии, Руанде, Дарфуре и при многих других конфликтах. Если, как предполагает Батлер, автором «Одиссеи» была женщина, то она несомненно остро осознавала бы то, что насилие над женщинами сопутствует любой войне, так же как ярость, месть, грабежи. По видению Этвуд, вина за убийство девушек лежит на Улиссе как вечное проклятие, Улисс гоним им и готов отправиться куда угодно и стать кем угодно, лишь бы получить избавление. И, между прочим, этот образ проклятого Улисса перекликается с Данте и Теннисоном.

Читатели, видимо, так никогда и не поймут до конца, — на самом ли деле Батлер верил в свою теорию или просто разыгрывал их. Если это был розыгрыш — значит, Батлер явно недооценивал проницательность своих читателей. Однажды он рассказал о своём открытии леди Ритчи, старшей дочери Уильяма Теккерея, — и она ответила ему, что и у неё в запасе есть парочка сенсационных теорий: например, что сонеты Шекспира написала Анна Хезевей. Батлер не понял шутки. Он только качал головой и бормотал: «Бедная леди, ну как же можно было сказать такую глупость…»[361]