Просто металл - Борис Некрасов

Голос ее дрожал — вот-вот сорвется в плач, безудержный, отчаянный… Гладких сообразил: нельзя утешать — не выдержит. И прикрикнул:

— Не смей раскисать! Слышишь, Воронцова! Геннадию сейчас меньше всего слезы твои нужны.

Клава с трудом сглотнула подступивший к горлу тяжелый и твердый, как булыжник, комок.

— Нет-нет, Иван Михайлович! Я — ничего. Я все, как надо, сделаю.

— Вот это другое дело. Отправляйтесь. Все будет хорошо. Я уверен.

Уверен? Два дня Куколкин не отходил от постели Геннадия. Старый фельдшер был непривычно молчалив, и уже это свидетельствовало о большой его озабоченности. На настойчивые расспросы Клавы он ответил:

— Сердце хорошее, должно справиться.

Ивану Гладких сказал иначе:

— На одном только здоровом сердце держится. Но и у него оно — не перпетуум-мобиле. Слишком уж нагрузка непомерная.

Решили, что любыми средствами надо отправлять Воронцова в больницу. Но какими? В обратный путь отправлялся санный поезд Гуляева, но слишком долог был этот способ передвижения для данного случая. С ним Седого можно отправить: этому-то уж определенно некуда было спешить… Оставался один выход — оленьи нарты.

Бригадир Коравье, узнав, в чем дело, и рядиться не стал, сразу же пообещал и лучшую упряжку дать и самого опытного каюра с больным отправить. О человеке ведь речь идет, о жизни его. А неписаный закон тундры разночтений не знает: обрушилась на кого-то беда — подставляй свою грудь…

Но тут возникло новое осложнение. Из соседней бригады, едва не загнав оленей, примчался гонец с известием о еще одном несчастном случае. Сломал ногу и сильно обморозился один из пастухов. Куколкин на ходу проинструктировал Клаву, оставил ей лекарства, сердечные укрепляющие средства, какими располагал, и поспешно уехал. Теперь Геннадий оставался и вовсе без медицинского глаза, вывозить его надо было немедленно. Сопровождать больного Гладких поручил, разумеется, Клаве.

Тундра укачала Геннадия. Тепло одетый; «упакованный» в спальный мешок, он или уснул или впал в забытье, и встревоженная Клава поминутно наклонялась к нему, прислушиваясь к его дыханию.

Ехали налегке — небольшой мешок с продуктами у Клавы, примус и огромный, трехлитровый чайник у каюра. Трое на одних нартах — и без того груз немалый. Поэтому в гору или каюр или Клава, а то и оба шли рядом с упряжкой. Время наверстывали на таких же долгих пологих спусках.

Каюру было лет за пятьдесят, не меньше. Годы избороздили его лицо тончайшей сеткой морщин. У чуть суженных, словно прищуренных глаз они разбегались тонкими лучиками. Казалось, что старый каюр все время улыбается чему-то лукаво и мудро. Но на поверку был он серьезен и степенен, двигался с кажущейся медлительностью, но удивительно рационально — ни одного лишнего движения. Клава просто поражалась, как на коротких их остановках словно сам по себе наполнялся снегом чайник, начинал гудеть примус, были проверены и подтянуты узлы на ременной упряжи и уже готова была продолжать путь упряжка. И шагал старик, казалось, неторопко, чуть вразвалку, но девушка едва поспевала за ним.

Старик ни разу не обмолвился о больном, о печальной их миссии. Сначала Клава решила, что он вообще не говорит по-русски. Но каюр заговорил и обнаружил при этом полную осведомленность о происшедших на участке событиях. Обнаружил весьма своеобразно, в рассказанной им сказке. Управляя упряжкой, сидел он впереди и говорить начал неожиданно, не повернув головы, словно сам себе:

— Старые люди рассказывали. Жил в тундре охотник. Зверя промышлял, шкурки в колхоз сдавал. Шел капканы ставить. Увидел мышонка на снегу. Совсем замерзал мышонок. Поднял его охотник, отогрел в ладонях, глубоко в снег закопал. Пусть греется. Волк проходил. Почуял мышонка, стал снег разгребать. Сильно есть хотел. Мышонок бежать пустился. По следу охотника бежал. Так подумал: «Я легкий. По капкану пробегу, ничего не будет. А волк попадется, охотнику помогу и сам от волка избавлюсь». Сделал так. Попался волк. Умный мышонок был. И сильный. Сильнее волка…

И не похоже, кажется, но в том настроении и при тех думах, что одолевали Клаву, близкой и очевидной была для нее аналогия. И молчала уж больно долго она, переполнила ее невысказанная тревога. Поэтому зацепилась за повод, как за соломинку, заговорила тоже:

— Боюсь я, дядя Нунтымкин. Очень боюсь! Видите, какой он? Только бы успеть нам. Только б успеть!

Нет, она не подгоняла каюра. Даже ей было видно, что короткие привалы он делает только для того, чтобы дать минимальный отдых оленям, останавливаясь по одному ему известным признакам там, где животные могли найти ягель.

И старик не утешал девушку, только с трогательной неловкостью протягивал ей первую кружку дочерна заваренного чая, да готовя упряжку в дальнейший путь, сухой узловатой ладонью разглаживал постеленную на нарты шкуру в том месте, где сидела девушка. Впрочем, в утешение, видимо, рассказал еще одну сказку о девушке Гытаннэу, которая вступила в смертный бой со злым келе, взявшим в плен брата ее Гыттэпычына. Всю тундру прошла смелая девушка. Евражки и мыши ей след искали, ворон дорогу показывал, большой олень на своей спине нес. Настигла она келе. Самой смертью злой дух оказался. Но стала биться с ним Гытаннэу и отбила Гыттэпычына…

Время от времени Геннадий словно выныривал из забытья. Сориентировался даже на этот раз, что к чему. Чуть приоткрыл глаза и, слабо улыбнувшись, попросил:

— Не увози меня далеко, сестричка Гытаннэу. Вдруг обратно пешком идти придется…

И снова закрыл глаза. Натянутые до предела нервы девушки не выдержали — она заплакала.

— Эрмычын, — тихо сказал каюр.

— Что? — глотая слезы, переспросила Клава.

— Сильный человек, — перевел каюр. — Зачем плачешь? Над живым плачешь. Нехорошо.

Это был их третий привал. Где-то далеко позади остались вышедшие за ними следом тракторы, на одном из которых Сергей, вооруженный старенькой двустволкой Карташева, сопровождал Седого. От ближайшего жилья человеческого их ничтожно малый жилой островок — ее, Клаву, старого каюра, оленей, шипящий примус — отделяли многие километры и ночь, заполненная только тишиной и снегом. Тоненький серп луны был не в состоянии ни хорошо осветить землю, ни затмить ярко мерцающие звезды. И так одиноко показалось Клаве в этой бескрайней, не имеющей границ тундре, такими бессильными представлялись под этим бездонным небом и она сама и старик, таким беспомощным и незащищенным выглядел Генка, что девушка впала в отчаянье. Машинально прихлебывала она горячий чай пополам с собственными слезами, словно подчиняясь требовательному взгляду старого оленевода.

И вдруг он сказал тихо, спокойно, не удивляясь и ничем не выдавая своего отношения к факту:

— Кто-то в тундру едет. Сюда.

Клава проследила за взглядом старика, повернула голову. Там, куда уходил, теряясь в ночи, тракторный след, за недальним из-за неровности тундры горизонтом расплылось молочное пятнышко света. Каюр погасил примус, и в наступившей тишине стал отчетливо слышен дальний рокот мотора.

— Трактор!

— Вездеход, — поправил старик. — Трактор так быстро не ходит.

И верно, сверкнули на горизонте два автомобильных глаза, и преодолевшая подъем машина заскользила вниз, наполняя тундру шумом, зажигая холодным светом снег впереди.

Полугусеничный автомобиль с брезентовым верхом с ходу остановился. Открылась дверца, и из кабины на снег спрыгнул водитель, молодой юркий парень в короткой стеганке и сбитой на затылок шапке. С видимым удовольствием он помахал руками, разминая онемевшие мышцы, и спросил участливо и весело:

— Загораем? Баллон прокололи или бензину не хватило?

Подошел ближе, поздоровался по-чукотски:

— Этти!

Увидев человека на нартах, присвистнул:

— Ого! Больной, что ли? Что с ним?

— Воспаление легких. Тяжелое очень, — сдавленным голосом ответила Клава. — А вы не на «Дружный»?

— Туда, — парень присмотрелся к Клаве, в которой сразу не признал под кухлянкой русскую девушку. — А я и смотрю, вроде русский парень лежит. Стоп! — подхватился он. — С нами же к вам на участок медицина едет. — Э-гей! Медицина! — кричал он уже позади кузова своей машины. — Подъем! Срочная работа есть.

Он помог спрыгнуть на землю женщине в цигейковой шубке, повязанной большим пуховым платком, объяснил:

— Больной там. С участка.

Женщина подошла к нартам.

— Что такое? Здравствуйте!

— Как? Это вы?

Клава на какое-то мгновение замерла от неожиданности, потом рванулась к Вере, уткнулась лицом в теплый мех ее шубейки и разрыдалась.

Вера мягко, но решительно взяв девушку за плечи, отстранила ее:

— Ну-ну, зачем же так? — успокаивала, а у самой сердце захолонуло: не с Иваном ли что? Подошла к нартам, заглянула в лицо больного, узнала.