Просто металл - Борис Некрасов

— Не вывезут?

— Почему? Иной раз и вывезут. Только обычай такой есть, закон тундры: сам можешь падать от усталости, а упряжку береги, не дай собакам из сил выбиться, потому как они тебе на самый крайний случай понадобиться могут. Без них и вовсе пропадешь. Вот и выбирай одежонку. По хорошему насту с таким ветерком везут, что без кухлянки и торбасов никак нельзя — околеешь. А сойдешь с нарт — впору, как тот чемпион, трусы надевать.

Генка зло съязвил:

— Ты меня утешил. Вот она, могучая сила сравнения! Только я полагаю, что проживу как-нибудь без собачьего транспорта. И без этих, с рогами которые. Нужна мне эта экзотика, как все той же собаке пятая нога. Или лысому гребешок.

Он остановился, поджидая трактор. Старик проворчал, уже ни к кому не обращаясь:

— Ничего, прижмет, как полагается, и собакам будешь рад, и олешкам, и пешком, если надо, тундру померяешь. Лысому гребешок… Ишь ты! Поживи с мое сначала…

Его догнал соскочивший на смену Воронцову Продасов.

— Погреемся, папаша?

Карташев критическим оком смерил его с головы до ног.

— Это как же ты со мной греться думаешь? Поборемся, что ли, или взапуски припустимся?

— Да нет, пройдемся, я говорю.

— Так шагай, пока шагается. Мне что?

Сообразил, что где-то несправедлив, срывая на парне свое раздражение, и добавил уже миролюбиво:

— Дремать, моряк, не надо. Тогда не так зябко.

— Укачивает на санях немного, — оправдался тот.

— Это тебя-то? — удивился Карташев. — А как же на море? Или ты по суше больше плавал?

— Тебе бы такую сушу! — оскорбился Продасов и пренебрежительно махнул рукой. — А! Кто на море не бывал, тот не в курсе. Там же привычка — одно, а второе, вахту стоишь — не задремлешь. Ну, а не на вахте если или не авралишь, то в качку поспать — и есть самое милое дело.

— Закаленный, значит?

— А как же! Всякое бывало. В Северной Атлантике, помню, штормяга — одиннадцать баллов, волна повыше этих вот горушек будет, а у нас рули заклинило. Того и гляди, коробка оверкиль сделает. Один выход — кому-то забортную воду хлебать. Вызвались нас три кореша добровольцами. Спустили шторм-трап за борт, концами обвязались и — туда. Прикидываешь? Температурка знаешь какая? На борт передохнуть поднимаешься, так вода с тебя на палубу стекает и тут же замерзает начисто. По шторм-трапу лезешь — как на качелях, ветром раскачивает. Ну, думаешь, шарахнет сейчас о борт, и в лепешку. Или волной вдарит.

— Починили?

— Полный порядок. И насморка не было. Прямо из-за борта — на камбуз, по два стопаря на брата, и — дробь!

— Закаленный, закаленный, — согласился Карташев. — Это неплохо. Тут оно пригодится. Тут тебе, брат, все будет. И штормяга, как ты говоришь, и вода буйная, и снега стеной — как полагается!

Звучало это в устах старика, как предостережение: ничего, мол, мил-человек, будет еще и здесь настоящий случай узнать, кто ты такой есть.

Остановился передний трактор. С саней спрыгнул Гладких, запрыгал на месте, согревая ноги. Хлопнула дверца кабины, и к Ивану подошел Гуляев. Обменялись парой слов и двинулись в обход трактора вперед, проваливаясь в снег по колени. Подтянулись остальные машины. На освещенном впереди пространстве снова появилась приземистая фигура начальника участка.

— Выходи на разминку! — раздался его голос.

Перед ними была река. Пологий склон постепенно снижался и, незаметно выравниваясь, переходил в гладкую, как только что отутюженная простыня, поверхность. По ту сторону, метрах в тридцати, в обманчивом свете прожектора; едва угадывался под снегом противоположный берег.

— Значит, так, — объяснил Гуляев. — Будем переправляться по одной машине. Первый я. Чтобы ноги не замочить, пассажиры пешком пойдут.

— А ты что, галоши наденешь? — поинтересовался Генка.

Гуляев не удостоил его ответом и продолжал:

— На всякий случай буксирный трос сзади за сани зацепим, чтобы, в случае чего, потом в воде не возиться. Хоть неглубоко тут, а буксирный крюк, если что, скроет.

— Купаться, оно действительно не резон, — покачал головой Карташев.

— Не столько не резон, сколько не сезон, — опять откликнулся Геннадий.

Приняв необходимые меры предосторожности, Гуляев тщательно исследовал оба берега в поисках места, где было бы удобнее всего опустить машину на лед и снова вывести ее на твердь земную.

— Ладно, поехали!

Осторожно, метр за метром, двинулся трактор к береговой кромке, мягко сошел на лед и вытащил за собой тяжелые сани. Стоявшие поодаль ребята гаркнули «ура», но, кажется, преждевременно. Трактор был уже у самого противоположного берега, когда раздался оглушительный треск и лед заметно прогнулся. Гуляев рывком послал машину вперед, выскочил на берег и наполовину вытянул сани. По снежному покрывалу реки расплывалось темное пятно. У задка саней, там, где полозья проломили лед, плескалась вода. Но дело было сделано. Гуляев продвинул трактор еще немного вперед и выволок сани на берег.

Для следующей машины пришлось выбирать новое место переправы. Словно крадучись, спустил тракторист свою машину и сани на лед, включил полный газ и прошел опасную зону на максимальной скорости. Но ледяной панцирь все же дал трещину — от середины реки за санями протянулся темный шлейф намокшего снега.

И снова трактористы искали место, где можно было бы форсировать преграду третьей машиной. Гуляев подошел к молодому трактористу. Прикуривая у него, тихо, щадя самолюбие паренька, спросил:

— Может быть, я сяду, Петушок, а?

Даже в полутьме, на морозе, и без того нарумянившем щеки, было видно, как вспыхнуло лицо паренька. Он упрямо помотал головой.

— Я сам.

И третья машина благополучно достигла противоположного берега.

Ночевали, как и планировал Гуляев, в неглубоком распадке, в месте, укрытом от ветра. Девушки, сидя, дремали в кабинах, ребята по очереди отсыпались на снегу, в спальных мешках, которых на всех не хватало. Пока одни спали, бодрствующая смена поддерживала костер, растапливала снег и кипятила воду.

А к следующей ночи Генка заболел. Парень крепился, стараясь не показать никому своей слабости. Но все же вынужден был сдаться. Сказал только сестре:

— А ты знаешь, Клавчонок, меня все-таки прихватило, кажется. Голова трещит, ломит всего…

Девушка забеспокоилась, сказала об этом Гладких, и, несмотря на отчаянное сопротивление парня, его усадили в кабину. Спал Генка тяжелым беспокойным сном. Снился Генке Артек, знойный черноморский пляж. От жары вспухала и лопалась с арбузным треском голова. Снова вспухала и снова лопалась…

А потом ему приснился Седой, тот самый, который тогда с Лешкой Важновым поил его водкой. Седой гонялся за Генкой по берегу с громадным булыжником, не пускал его в манившую тенью кипарисовую рощу и кричал непонятное: «Ха! Костерок! Это — хорошо! Милое дело — костерок в тундре!». И уже совсем несуразное: «Культурку несем! Второй месяц «Дело пестрых» крутим. А как же! Надо!..» — И хохотал…

Утром впрочем, еще таким темным, как ночь, — стало немного легче. Головная боль отпустила, только мышцы и суставы еще поламывало, как будто он и впрямь набегался за ночь без привычки. Клава раскопала где-то среди груза аптечку и пичкала его на всякий случай антибиотиками. Генка ворчал, но лекарства принимал, делая вид, что мучается единственно из одолжения сестре.

— Жалко тебя подводить, сестричка, — подозрительно разглядывал он таблетку биомицина. — Хочешь, я расписку напишу, что прошу в моей кончине никого не винить? А то посадят тебя на костер, как отравительницу.

— Ничего, — успокаивала его Клава. — Пару дней протянешь еще, а там киномеханик обещал фельдшера на участок прислать. Со шприцем, — засмеялась девушка.

— Какой еще киномеханик?

— А ты и не слыхал ничего сегодня ночью? Гости у нас были. Колхозный киномеханик с каюром. На олешках! Красная яранга называется. Клуб такой передвижной. И медпункт. И школа. Оленеводы этого колхоза поблизости от нашего нового участка кочуют.

— А где они, каюр с этим киномехаником?

— Хватился, соня! Давно уехали уже.

14. Дважды два — пять

Кроме промышленных контуров с богатым содержанием металла горняки участка Ивана Гладких получили в наследие от геологов два рабочих барака, сруб демонтированной дизельной электростанции и недостроенное помещение неизвестного назначения, судя по отсутствию окон, — нежилого. Не богато, конечно, но ребята радовались и этому. Думалось, что так вот едут они, едут, и вдруг остановит Гуляев свой трактор посреди голой тундры и скажет: — Здесь! И покажется, что незачем было и добираться сюда, что можно было и сутки назад остановиться, и еще столько же ехать — все равно, тундра. А тут, пусть заброшенным, но пахнуло на них человеческим жильем, и наметанный глаз угадывал под снегом следы дел человеческих — очертания шурфов и траншей. И потому тундра не казалась уже такой дикой и неприветливой. И если, увидев с воздуха залитый огнями районный центр, кто-то из них испытал некое чувство разочарования (хорошо, мол, необжитый край!), то несколько домиков, утонувших в сугробах, вызывали после трех дней пути по заснеженной пустыне какое-то умиление. Погасить его не могли ни наметенный в углы бараков снег, ни гулящие в них сквозняки, ни толстый слой копоти на окнах.