Ты такой светлый - Туре Ренберг

потому, что мы с ним слишком похожи: оба мямли, обоих раздражает, что другой не в состоянии быстро принимать решения, но зато мне кажется, что это помогает увидеть собственные недостатки со стороны, такой вот вид самокритики.

Звонил он рассказать про Лукаса, тот попал в больницу.

Я встал и отошел в сторону от дам, они зацепились языками и болтали в свое удовольствие.

– Ох, – сказал я. – Все плохо?

– Плохо, чего уж, – сказал Keн Aрвe.

– Ох.

– Он только о тебе и говорит. А ты дома?

На работе не раз обсуждали эту манеру чуть что – звонить тем, у кого свободный день. Keн Aрвe как раз из тех, кто при малейшей загвоздке хватается за телефон, звонит – чаще всего мне – и вызывает на работу. Вообще же мы сами решаем, кому в какую смену выходить, а если надо, меняемся, начальство в это не особо вникает, и слава богу.

– Нет, – сказал я. – Я уехал в горы. А что случилось‐то?

– Ну, тут такое дело, – сказал Keн Aрвe, – побили его.

– Да ну?

Этого я не ожидал и сперва отошел к перилам и постоял там, вглядываясь в раскинувшуюся внизу долину с ее зелеными холмами – женственный такой пейзаж. Потом, продолжая разговор, обогнул угол дома и дошел до места, где веранда заканчивалась. Оттуда открывался вид на тянущиеся вверх горные склоны. Голоса женщин за моей спиной были тут почти не слышны, а солнце светило сбоку, а не прямо в лицо. Keн Aрвe рассказал, что накануне вечером в какой‐то городской пивнушке Лукас чего‐то не поделил с одним из лоботрясов из Белой Силы, шайки из восьми-девяти национал-социалистов, осчастливившей ближайший к нам город своим присутствием. Эти обалдуи облюбовали для своих встреч старый дом культуры, накачиваются там спиртным, слушают ой-панк, мнят себя продолжателями традиций южных штатов и мечтают очистить город, страну и мир от иммигрантов.

– Ну, Лукас в своем стиле, – вздохнул я.

– Вот-вот, не может придержать язык, – откликнулся Keн Aрвe.

Именно такие фразочки меня в нем и раздражают. Не знаю, может, потому что я и сам способен выдать такую.

– Но это же хорошо, – возразил я, – что он умеет отстоять свое мнение, у него осознанная политическая позиция.

Лукас соображает много лучше большинства тех, кого я знаю, он мог бы добиться успеха на любой работе, выполнял бы ее с блеском, если бы его голова не была забита массой тяжелых воспоминаний, всяческими страхами и еще много чем, что не дает ему проявить себя.

– Так‐то оно так, – сказал Keн Aрвe, – только что хорошего может выйти из перебранки с Гормом и его подпевалами, приехавшими в город оторваться после работы и бухавшими с четырех дня?

– Ничего, – кивнул я, – знаю. А сейчас‐то? Как он сейчас?

– Несколько ребер сломано, сильное сотрясение мозга. Уложили его, наблюдают.

– Ах ты черт, – сказал я.

– Дa уж.

– Но я‐то чем могу помочь? – спросил я, подумав, честно говоря, что звонить мне было необязательно.

– Да вот он все лежит и плачет, – сказал Keн Aрвe таким голосом, что мое раздражение как рукой сняло.

– Ну?

– Да вроде на этот раз дело в чем‐то другом, – сказал Keн Aрвe. – Мол, поговорить хочет.

– О чем поговорить?

– Ну, рассказать.

– И?

– Ну вот он лежит, тихо так, и только плачет. Не буянит. Плачет, и все. Как‐то это непонятно. Сначала едет в город, сам лезет к этому Горму с его оболтусами…

– То есть как лезет?

– Ну да, мне кажется, он сам нарывался, хотел, чтобы его побили.

– Правда?

– А потом лежит там, такой совсем…

Keн Aрвe замолчал.

– Совсем какой?

– Пришибленный. Не знаю, как еще сказать.

Раскинувшиеся передо мной склоны вдруг зашумели. Запела осока, показалось мне, и вереск пошел плясать, то есть, не так, конечно, это преувеличение, но мне не найти других слов, чтобы описать радостных-прерадостных мальчишек – и радостного-прерадостного большого мужчину, – что показались на склоне передо мной. Мой сын, сын Стейнара и сам Стейнар.

– Слушай, Keн Aрвe, – сказал я, глядя, как они свернули и спускаются к нам, – я сейчас не могу больше разговаривать, позвоню попозже, посмотрю, как у меня сложится вечер.

Стейнар приостановился. Крикнул что‐то ребятам, которые размахивали в воздухе палками, хохотали и были полностью поглощены друг другом. Мальчики вскинули голову. Голос Стейнара разнесся по всей долине. Стейнар показал в нашу сторону, улыбнулся, раскинул руки.

Как будто собирался обнять всю землю.

– Папа!

Какое это блаженное зрелище, или, скорее, переживание, когда твой ребенок, сияя от счастья, со всех ног бросается тебе навстречу.

Что я сделал, чтобы заслужить это, а?

Помню слова, сказанные однажды младшей сестрой Вибеке, Карианне. В ее жизни было много плохих и тяжелых дней.

Я не просила, чтобы меня поселили на этом завалящем шарике.

Эйольф мчался вниз по склону, и вся его фигурка излучала радость: и руки, которыми он размахивал свободно и энергично, и ноги, мелькавшие с бешеной скоростью и легко преодолевавшие неровности тропинки, и светившееся от счастья лицо: мне хорошо, мне очень-очень хорошо здесь, у этих чудесных, веселых людей, а теперь еще и папа приехал; а самое лучшее, что я могу показать ему, до чего же мне здесь хорошо.

Пожалуй, меня немножко кольнуло, какой у него довольный вид, потому что самому мне приходится прилагать большие усилия, чтобы так порадовать младшего сына, если только не подфартит, а вот у Стейнара, который шел в нескольких метрах позади, все, разумеется, выходит само собой. Приехали на дачу – и готово. Все при счастье.

Отогнав от себя эти мелочные чувства, я осознал, что в первую очередь ощущаю облегчение, облегчение от того, что мой младший не обижен, не покалечен, что все, чего я опасался, оказалось сущей выдумкой, а Эйольф счастлив, как и должен быть счастлив ребенок.

В приюте я все время встречаю ребят, которые такого счастья не знали. Финн и его сестра, к примеру. Душа за них болит. Когда такая боль накатывает, я более всего склонен соглашаться с Вибеке, которая не уповает на Господа Бога, а намерена менять жизнь к лучшему самостоятельно.

Вибеке как раз в эту минуту появилась на веранде, вывернула из‐за угла дома вместе с Лив Мерете. Они обе засмеялись, когда я перевесился через перила, схватил Эйольфа, поднял его и крепко прижал к себе.

Какое же счастье обнимать его!

– Мама!

Он забился в моих руках, как рыба, вырываясь, и я отпустил его.

– Эйольф, лапушка ты мой!

– Мама, мама, мы рыбу ловили, смотри, смотри! Стейнар, Стейнар, а покажи мою рыбину? Которую я поймал?

Из-за угла показался Стейнар, следом за ним шел их сын. Стейнар, такой