Ты такой светлый - Туре Ренберг

мнению Вибеке, – признаю, что ошибся.

Ты себя принижаешь, говорит Вибеке.

Ей это не нравится, я знаю. Она считает, что мужчина не должен так легко сдаваться.

– Ну что, договорились? – спросила Вибеке.

– Договорились o чем?

Она вздохнула. Наше смехотворное ребячество изнуряло нас.

– O том, для чего мы приехали, – сказала она удрученно, – что будем говорить и как будем держаться.

– Вибеке, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал авторитетно, а это не вполне мне удается, – придется нам импровизировать, как говорят музыканты. Мы же не знаем, как все повернется. Мы приехали, потому что захотели их навестить, вот приспичило нам, такие уж мы спонтанные. Договорились?

Навстречу нам со стороны гор шел мужчина, и Вибеке не успела ничего сказать. Она выпустила мою руку, и я заметил, что она задышала чаще. А вдруг там, впереди, произошла какая‐то катастрофа? А вдруг мы накликали ее своими подозрениями? Вдруг где‐то наверху, в горах, лежит искалеченный мальчик, изувеченная женщина… в общем, вдруг случился армагеддон?

Вдруг и правда?

Разве не могло такое быть?

А этот человек, что спускается с гор, вдруг он скажет: лучше не ходите туда, там такой ужас приключился.

На нем были темно-коричневые горные ботинки, укороченные брюки цвета хаки, плотная клетчатая рубашка и жилетка. Я бы дал ему лет 60, и видно было, что он проводит в горах много времени, прямо как мой отец. Мне этот человеческий тип знаком. Таким бы хоть всю жизнь с круч не спускаться, они терпеть не могут ни город, ни деревню, ни время, в которое им выпало жить.

Мне это и нравится, и не нравится.

Как многое другое на свете.

– Так-так, – сказал он, подойдя поближе.

Ему явно хотелось пообщаться.

– Угу, – сказал я ровно так, как обычно говорят там, откуда я родом.

Поравнявшись с нами, мужчина остановился.

– Ничего сегодня денек, – сказал он.

– Ничего, – сказал я, озираясь по сторонам и как бы демонстрируя, что согласен с его оценкой дня, погоды, воздуха; я еще и губы растянул в улыбке.

– Мы ищем один дом, – вступила в разговор моя жена, – ну, семью, – и она назвала их фамилию. У нее не было настроения болтать с незнакомым человеком о пустяках. – Не знаете, где их найти?

Мужчина засмеялся, и засмеялся тем особым смехом, какой я уже научился узнавать: все так смеялись, когда речь заходила о нашем соседе.

– Да уж, – сказал он, покачав головой, – тут вряд ли кто не знает Стейнара и его жену.

Я усмехнулся.

Вибеке была серьезна.

– А вы им родственники, да?

– Нет, – сказала Вибеке. – Не родственники.

– А-а, – протянул мужчина и повернулся в сторону склона. Показал наверх. – Вон, видите тот красный дом?

Я обвел горушку взглядом и увидел их дачу. Кивнул.

– Или они сидят загорают возле дома, или возвращаются с озера Литлетъенн. Стейнар с сыном встретились мне утром, когда шли на озеро. С ними еще другой мальчик был. Сидел у Стейнара на плечах.

Для меня нет ничего хуже, чем наши людские низменные чувства. Подозрительность, зависть, неумение радоваться успеху других. Желтый огонек в глазах, когда нашим знакомым идет в руки удача. Хотя, пожалуй, глупо говорить, что нет ничего хуже. Нет ничего хуже войны. Насилия. Нет ничего хуже того, что выпало на долю Финна. На долю других моих парней: сидят и пальцы гнут, стоят перед центром и курят, курят. Не представляют себе, как с жизнью справиться. Но ведь можно с определенной весомостью утверждать, что как раз низменные чувства и порождают в жизни все самое ужасное?

Конечно, так можно философствовать до бесконечности.

В разговорах с моими парнями мы часто касаемся темы правды. Многим из них просто-напросто неизвестна настоящая правда о прожитой ими жизни. Им доступны чувства, вызванные прожитым, но чем эти чувства порождены, они не знают. Бывает, их воспоминания – тяжелые, невыносимые воспоминания – из одних только чувств и состоят. У одного из ребят, с кем я плотно сейчас, когда пишу эти строки, работаю, – это проявляется очень осязаемо. Он один из моих самых трудных подопечных за все время работы – не потому, что его история ужаснее других, нет, она даже не дотягивает до той, что снедала Финна. Но потому, что у него совсем нарушено представление о правде, если это можно так назвать. В его жизни нет ничего основательного, все имеет одинаковую ценность – фантазии и воспоминания, – и все основывается на голых чувствах. На днях по радио передавали песню начала 2000‐х годов, и он как закричит, и кричит, кричит… Когда он успокоился через несколько часов, то не мог объяснить, почему он так жутко кричал, и я уверен, что он и сам этого не знает.

Но чувство, которое вызвало этот крик, он знает хорошо.

Он – Эйгиль – дает своим чувствам названия цветов.

Так вот это было зеленым.

Подозрительность, зависть.

Я действительно терпеть этого не могу. Чуть ли не первое, чем меня покорила Вибеке со всем ее колоритным семейством, так это широта взглядов. Там, где мы живем, это редкое явление, здесь все мастера уничижительных характеристик. Сойдет для сельской местности, говорим мы, отведав изумительного угощения; ну что же, умеет устроиться, говорим мы, узнав об односельчанине, достигшем успеха в большом мире. Так уж у нас принято, такой тут неколебимый обычай, и тем более вдохновляет – или раздражает – встреча здесь с таким семейством, как родня Вибеке: у них тон совсем иной, культура иная, они словно пришельцы из других краев, где люди учились на примерах, отличных от тех, что были у нас. В их роду говорят то, что думают. И все радуются успехам других, даже Карианне, более сложная натура, чем остальные. Даже она обладает этим качеством – широтой взглядов. Я точно научился у них многому. Сегодня я не тот, кем был двадцать лет назад, а ведь я унаследовал массу довольно гадких черт от собственной родни, особенно по отцовской линии. Но я изо всех сил стараюсь избавиться от этого наследства, и теперь подобные гадости только в редких случаях выходят на поверхность.

Однако случается всякое.

Случается, что выразить себя удается только с помощью низких и подленьких чувств. Или, иначе говоря, случается, что только эти недостойные чувства помогают справиться со сложной ситуацией.

Должен признаться, как раз такие чувства нахлынули на меня, когда случайно встреченный мужчина поведал, что мой сынишка сидел у Стейнара на плечах.

Мы заметили ее, подойдя к даче поближе. Лив Мерете стояла на просторной верандe, обращенной на запад, и вытряхивала половичок. Волосы она убрала под косынку, завязанную узелком на лбу, а надеты на ней были