Неизвестный Олег Даль. Между жизнью и смертью - Александр Иванов

Вот такие сложились строки, которые, по возвращении в Ленинград, мне захотелось поскорее передать Олегу. Но он уже закрутил роман с Лизой Апраксиной — как раз в эти апрельские дни и исчез из поля зрения на целых полгода.

В ноябре они поженились, и Олег стал жить в квартире Лизы на улице Ленина, перебравшись туда из Москвы. «Современник» он оставил, а через некоторое время стал работать в нашем Театре имени Ленинского комсомола.

Вот тогда мы наконец-то собрались посидеть у них на кухне. Стихи Олегу я подарил. А по поводу встречи мы раз десять (!) подряд спели с ним «Проходит жизнь…» на два голоса. Вышло довольно красиво, но с каждым разом Олег пел всё громче и громче. Вообще, если он пел, то всегда очень громко.

Потом я у них несколько раз был, но в нём произошла какая-то перемена: то всё время чем-то занят, то куда-то спешит. И разговоров особых не получалось…

Тем не менее, когда я к нему приходил, он спрашивал:

— Выпить хочешь?

— Хочу.

На углу Ленина и Щорса — совсем в двух шагах от этого дома — было какое-то стеклянное кафе. Его там все знали — сразу же выносили, наливали и т. д. Вот на такую «тему» мы общались, а душевного момента тогда уже не было.

Психологически это, по-видимому, объясняется так: когда человек приезжает откуда-то или куда-то, он торопится общаться с теми, по кому соскучился, с кем был надолго разлучён обстоятельствами. А с друзьями и товарищами, которые в двух шагах, — что общаться? Они же всегда рядом — и вчера, и завтра…

Последний раз я видел Даля в довольно странной ситуации. Под самые майские праздники 1980 года мне позвонила Людмила Иванова и сказала:

— Валя, сейчас в Москве выступает Анна Герман. У нас её пластинок не достать, а в Ленинграде, говорят, есть. Ты не можешь купить и с кем-то поездом передать?

— Хорошо, куплю.

Пошёл, купил несколько дисков. А вечером решил пойти к «Стреле». Думаю: кого-нибудь там встречу из знакомых… И вот, иду по перрону и вижу: впереди шагают Олег Даль и Михаил Ульянов. Даль был уже довольно «хорош». Обернулся, увидел меня:

— О! Глазаныч! Привет!

— Слушай, Олег! Ты едешь в Москву?

— Да, конечно!

— Не мог бы ты передать две пластинки?

— Кому?!

— Людмиле Ивановой.

— К-а-а-му-у?!! Ивановой?!! Ни в коем случае!!! Не буду передавать!!! Ни в коем случае!!! Не буду передавать — и всё!!!

— Ну, не хочешь — и не хочешь…

Причём вижу, что он с каждой фразой заводится всё больше и больше. К этому времени он уже окончательно ушёл из «Современника». Не очень просто и не так гладко. В общем-то, каждая встреча «с ними» была для него, наверное, мучительной.

Я к Ульянову обращаюсь:

— Михаил Александрович, может быть, вы передадите? Завтра к поезду подойдут.

— А меня узнают?

— Узнают!

Короче, мы распрощались, и поезд тронулся, навсегда увозя Олега. Это был последний раз в жизни, когда я видел Даля.

3 марта 1981 года мне позвонил зять второй жены Вали Никулина — Инны Ратниковой и сказал, что Даль умер. В этот же день позвонили с «Ленфильма». Я узнал, когда будут похороны, и отправился в Москву.

Был в Малом театре на прощании. Был на Ваганьковском. А потом мы поехали на поминки в ВТО.

Поминки на меня произвели очень мрачное впечатление. В том смысле, что я увидел: артисты довольно неумные люди. Неумность их заключалась вот в чём. Идут поминки по человеку, который только что умер. Час назад мы его похоронили. Ну, первый-второй тост памяти как-то ещё произнесли… А потом они все начали читать стихи. То есть показывать себя. Никулин мне говорит:

— Может, ты своё прочитаешь? Ты когда-то написал стихотворение о Дале…

Может быть, это и было бы уместно, но я просто не хотел. Мне казалось, что это — святое дело, на котором нужно не показываться, а вспоминать о том, с кем расстались навсегда.

А тут ещё встала Инна Чурикова и говорит:

— Давайте поаплодируем прекрасному артисту Олегу Далю!

Тут у меня уже совершенно уши «завяли»… На поминках аплодировать артисту!!! А что вы делали при его жизни?..

После ВТО мы поехали к Никулину домой. Много там было народу — целую ночь сидели. А утром Валя мне подарил несколько своих фотографий с надписью: «Первый вечер без Олега».

А я вернулся в Ленинград и через какое-то время написал мелодию к тем давним стихам. И получилась такая… грустноватая песня. Потому что, когда я писал в семидесятом последние строки, то предполагал, что Олег будет жить ещё много и долго…

Ленинград, 27 января 1991 г.

Наталья Глазанова

Бег по тропе

Не могу претендовать на то, что я знала Олега, хотя в нашем доме он бывал не так уж мало.

Как правило, всё-таки человек познаётся в поступках и разговорах. С моей точки зрения (и это, естественно, сугубо личное мнение), он был человеком из не разговаривающих. То есть из тех, кого в общении, скажем, гостевом, застольном или в процессе визита трудно более или менее глубоко понять. Наверное, для того чтобы почувствовать, что он такое, с ним надо было много быть рядом. Потому что Валентин Юрьевич Никулин — это, допустим, человек, который любит много разговаривать. Есть масса тем, на которые он быстро реагирует и поэтому в процессе любых разговоров раскрывается с самых разных сторон. А с Олегом у меня создавалось такое впечатление, что, будучи совершенно трезвым, он ужасно неразговорчив в обычном понимании беседы. А когда он был нетрезв, то впадал в неистовство и был уже неразговорчив. Поэтому интервал, когда с ним было возможно общение, из которого его можно понять как «я», — чрезвычайно узок.

Какое у меня от него было ощущение? Он казался мне человеком, которого сжирает какая-то внутренняя страсть, огонь или одержимость непонятно чем, гонящие его всё время «по тропе». Опять же — это ощущение от общения с ним. Причём обстановка в этих случаях была необязательная и непритязательная. Не было, скажем, аудитории, перед которой он должен был соблюдать какой-то свой имидж. Это была как раз аудитория, на которую ему совершенно не нужно было производить впечатление. Поэтому, как я понимаю, он был там самим собой в гораздо большей степени, чем в каких-то других ситуациях, поскольку уважения к этой группе людей или потребности производить впечатление не было.

Это был человек, который куда-то должен был идти или двигаться, перемещаться, что-то непременно предпринимать. Поэтому ощущение от его прихода в дом в основном связано с тем, что или уезжали, или приезжали, но при этом нужно снова куда-то ехать. По-моему, он даже сам не отдавал себе отчёта в том, что его сжирает и куда-то гонит. Причём это проявлялось в разных формах.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});