Чтобы мир знал и помнил. Сборник статей и рецензий - Жанна Долгополова

Читая Примо Леви, не перестаешь удивляться сходству с другим лагерем, описанным А. И. Солженицыным в «Одном дне Ивана Денисовича». Одинаковое проявление человеческого противостояния и сломленности, та же лагерная система, те же методы и та же цель – свободного сделать зэком, человека – номером, даже лагерный жаргон удивительно схож. В своей последней книге «Утонувшие и спасенные», написанной после того, как Леви прочитал «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛаг», он заметил: «Все, что говорит Солженицын о советском лагере, все имеет своего двойника в нацистском. Наверное, легче всего переводить его книги на немецкий».

Последняя глава книги описывает инфекционный барак в «последние десять дней» между бегством нацистов и приходом советских. Одиннадцать доходяг без еды, в лютом холоде, под обстрелом наступающей Советской армии. Загораются соседние больничные блоки, их пациенты ломятся в инфекционный барак. Леви пишет: «Мы забаррикадировали дверь и только видели, как, освещенные пламенем, те побрели дальше, волоча по тающему снегу окровавленные бинты. Наш барак в безопасности, если ветер не переменится». Надо обладать большим мужеством – так написать, но вся книга – именно об этом – выборе между состраданием и выживанием.

У книги счастливый конец: как только появляются первые признаки жизни, человеческое возвращается к людям. На второй или третий день Леви с двумя французами выползают из барака в поисках какой-нибудь снеди. Им везет: они находят мешок картофеля, разыскивают буржуйку, ухитряются дотащить ее до барака, растапливают снег и раздают всем в палате вареную картошку. И вдруг один из тифозных предлагает – пусть каждый выделит часть своей доли тем, кто добыл еду, и все соглашаются. «Еще вчера, – пишет Леви, – такое было немыслимо. Закон LAGERя прост: ешь хлеб свой, а если сможешь, и чужой. Предложение и всеобщее согласие оторвать от себя значило только одно – конец LAGERю».

На этом – конец лагерю – обычно кончаются все воспоминания выживших. Но Примо Леви написал продолжение о том, что он видел после «конца лагеря» – как советская армия выхаживала лагерных «доходяг», как возникли лагеря перемещенных лиц, как долго – семь месяцев – и какими немыслимыми зигзагами – через восток возвращался он домой на запад. Книга «Передышка»[118] рассказывает о первых послевоенных днях, о бывших заключенных, о солдатах советской армии, о мирных жителях освобожденной Польши, Украины, Беларуси, Молдовы, Румынии, о возвращении к жизни обездоленных людей, разрушенных сел и городов, разбитых вокзалов и железных дорог Восточной Европы.

Первое, что сделали освободители Освенцима, – завезли в лагерь еду, разыскали всех брошенных и спрятавшихся, мыли, дезинфецировали, кормили, лечили и свозили их в центральный лагерь – собственно Освенцим. Леви, впервые попав в лагерную столицу, был потрясен ее громадностью, ее трех-четырехэтажными кирпичными «бараками», ее, казалось, уходящими за горизонт улицам, проложенными под прямым углом, ее мертвой пустынностью. Выхоженных переводили в лагеря для перемещенных лиц в Котовицах. Леви оказался в небольшом, всего четырехтысячном лагере, где все были «средиземноморцами» – из Греции и Италии: и горсточка выживших евреев, и едва ли не сотня женщин, и политические, и криминальные, и вольнонаемные – тихие, немолодые люди рабочих профессий, завербовавшиеся во время войны на работу в Германию.

Лагерь практически жил самоуправлением, хотя номинально охранялся советской комендатурой, «больше напоминавшей, по словам Леви, невероятной пестроты цыганский табор, возглавляемый капитаном, под началом которого находились три лейтенанта, один сержант, начснаб, с десяток солдат, врач, медсестра и женщины. Трудно сказать, на каком положении числились эти последние – военный персонал, мобилизованные, гражданские, общественницы. Были среди них посудомойки, прачки, поварихи, официантки, секретарши, машинистки, любовницы, переходящие невесты, жены, дочери. Все жили вместе в здании школы поблизости от лагеря. Никакого расписания, никакого регламента, но в полной гармонии. Никто в лагере не мог разобраться в иерархической структуре этого общежития, потому что все они жили большой дружелюбно-временной семьей. Ссоры и драки вспыхивали, но мир восстанавливался быстро, словно и не было раздора».

Леви видел русских не издалека. Он напросился к ним работать? разбирать завалы медикаментов, собранных на освобожденных территориях. Химик Леви читал названия лекарств и объяснял русской девушке, говорившей по-немецки, их состав и назначение, а та записывала сказанное по-русски. Когда эта работа завершилась, его поставили медбратом к врачу-итальянцу. Всем русским лагеря посвятил Леви памятную элегию: «Долгая война, разорившая их землю, еще только шла к своему концу, но для них война уже была позади… Возбужденные, усталые, грустные, как прибившиеся к берегу спутники Одиссея, они находили радость в спиртном и съестном. В этих неопрятных и несобранных людях с загрубевшими, но открытыми лицами без труда можно было увидеть хороших солдат Красной армии, храбрых мужей старой и новой России, в мире – мирных, на войне – жестоких, сильных внутренней дисциплиной, рожденной от внутренней гармонии, любви друг к другу и к своей земле. Такая дисциплина сильнее механически четкой исполнительности немцев, потому что идет от духа. Пожив с ними, хорошо понимаешь, почему окончательную победу одержала не германская, а их дисциплина».

Мир заключенных Освенцима был мужским и преимущественно еврейским. В лагере для перемещенных лиц в Котовицах евреев, как и женщин, можно было по пальцам пересчитать. А за оградой лагеря мир являлся еще в одном варианте – преимущественно вдовьем и детском, с редким вкраплением стариков и инвалидов. Евреев в этом свободном мире не было. За все семь месяцев перемещений по странам Восточной Европы Примо Леви столкнулся с евреями дважды. На житомирском железнодорожном вокзале он услышал двух девушек лет шестнадцати, говоривших меж собой на идиш, и, обратившись к ним по-немецки, сказал, что сам он итальянский еврей. Девушки ответили ему искренним смехом: «Еврей не может не говорить на идиш». Тогда Леви начал читать на иврите молитву «Шма, Исраель» – и опять вызвал смех: «Как можно так изуродовать иврит?» Но то, что они ему рассказали, Леви понял: сестры, эвакуированные в начале войны из Минска в Самарканд вместе с родителями, возвращались теперь домой сиротами, проделав весь путь где пешком, где на попутных, упрямо веря, что дома и пепелища помогают.

Вторая встреча произошла в Яссах (Румыния): вагоновожатый единственного в городе трамвая показал Леви, где находится еврейский комитет помощи. Леви с приятелем зашли в полуразрушенное здание «комитета», где четверо стариков рассказали, каким чудом сами они уцелели во время войны и как теперь, когда через Яссы идут эшелоны с репатриированными французами, датчанами, греками, итальянцами, а среди них всегда есть евреи, «комитет» их встречает, угощает и помогает советами. Прощаясь, «комитет» выгреб из всех ящиков и собственных карманов горы лей на дорогу и принес корзину винограда «для всех итальянских евреев в поезде». Деньги, конечно, оказались чисто символическими, но виноград почти итальянским.

Была еще одна встреча, но уже в Западной Европе. Когда состав с итальянцами отошел от Мюнхена, в нем стало на вагон больше. Это был веселый вагон еврейской молодежи из разных стран Восточной Европы. Казалось, им всем не больше двадцати, но держались они уверенно и решительно. Юные сионисты, они прокладывали себе путь в Палестину, где и как могли. Свой вагон они просто прицепили к итальянскому поезду. «Просто сами прицепили?» – удивился Леви. «А как еще?» – ведь в порту Барри их ждет пароход, который идет в Палестину. Они чувствовали себя совершенно свободными и сильными, властелинами мира и своей судьбы.[119]

Из лагеря для перемещенных лиц можно было свободно выходить в город и бесплатно пользоваться городским транспортом. Желание Леви общаться с большим миром было таким же ненасытным, как голод. В Котовицах он встретил ксендза, говорившего только по-польски, но Леви перешел на «школьную латынь», и разговор завязался, ксендз даже начал переводить его окружающим. На вопрос Леви, каким образом он в польском пересказе превратился из итальянского еврея в политзаключенного, ксендз вежливо ответил, что так оно лучше звучит. В другой раз Леви с приятелем зашли в лавочку, сказали, что они итальянцы, на что хозяйка попросила их не врать, она-де знает, что итальянцы светлоглазыми не бывают, но когда Леви добавил, что их освободили из Аушвица, она поставила перед ними кружки, налила пива – про лагерь смерти она знала.

Однажды, вернувшись в лагерь, Леви застал необычайную картину: огромная толпа «перемещенных лиц» окружила гору порожних бочек, с вершины которой, размахивая револьвером, что-то кричал комендант. Из всех криков Леви разобрал два слова – «Одесса» и «репатриация». А револьвер и бочки? «Ну, это… чтобы подчеркнуть важность сообщения», – решил Леви. Но ни в Одессу, ни на Черное море итальянцы не попали. 1 июля 1945 года их загрузили в товарный состав и через Львов, Тернополь, Проскуров и Жмеринку со многими остановками и длительными стоянками повезли на север, в Белоруссию – Минск, Слуцк, Старые Дороги, потом обратно через Казятин, Жмеринку, Могилев и Бельцы на юго-запад, в Молдавию, через всю Центральную Европу и, наконец, 11 октября в Линце (Австрия), где кончалась зона советского влияния, передали американцам.