На Севере дальнем - Николай Шундик

Чочой не в силах был сразу осмыслить, что произошло. «Они его убьют, убьют! Быть может, даже убили!» — нако­нец пришло ему в голову. Вскочив на ноги, Чочой бросился к толпе:

—Это я! Я прятал собаку! Не троньте Тома, это я!..

Тяжелый пинок сапогом в живот повалил Чочоя на зем­лю, удары обрушились на голову, и он потерял сознание.

...Когда в мальчике-негре уже нельзя было узнать челове­ка, Кэмби и его друзья отошли в сторону, красные, растре­панные.

— Вот жаль только, что мы балахоны не надели, креста не зажгли: не по форме вышло, — сказал Кэмби, стирая тыль­ной стороной ладони пот со лба.

На руке мистера Кэмби была кровь, и теперь на его лбу появились багровые пятна. Увидев это, Дэвид вздрогнул, пе­ревел взгляд на растерзанного мальчика и, побледнев, вдруг зашагал прочь, пугливо озираясь.

— Назад! Назад! — закричал мистер Кэмби.

— Тряпка! — с презрением прошипел Адольф. — А еще меня уговаривал надеть белый балахон.

Адольф торжествовал. Наконец-то сегодня не Дэвид, а именно он, Адольф, будет считаться настоящим героем.

— Назад! — еще громче закричал мистер Кэмби, срывая голос.

Но вслед за Дэвидом от толпы отделилось еще несколько куклуксклановцев, участвовавших в суде. Линча. Точно так же, как и Дэвид, они, втянув головы в плечи и пугливо ози­раясь, уходили прочь. Ветер хлестал им в глаза мокрым сне­гом, бил резкими толчками в грудь, словно вынуждал повер­нуться назад и посмотреть на то, чего они сейчас так боялись.

Над притихшим поселком с тревожными криками носилась стая чаек, порой взмывающая к черным косматым тучам. И чудилось, что чайки прячутся в тучах, чтобы не видеть ни трусливо уходивших от места расправы преступников, ни их жертвы.

Чочой очнулся в хижине Таичи. Голова его разламывалась от боли. В первую минуту он не мог понять, что с ним проис­ходит, но наконец вспомнил все и, приподняв голову, возбуж­денно крикиул:

— Где Том? Что они сделали с ним?..

Голова у мальчика закружилась, и он снова упал на по­стель.

— Лежи, лежи, Чочой, — послышался печальный голос Таичи. — Потом узнаешь, потом все узнаешь... Но лучше бы нам на свет не родиться, чем знать такое...

ГОРЕ ТЫНЭТА

Нина Ивановна зашла в клуб. Там, как всегда, было мно­го молодежи, но Тынэта она не увидела. «Как же это? Неуже­ли он еще с моря не вернулся? Но ведь его бригада полностью здесь!.. А может, он ушел в комсомольскую комнату?»

И девушка поспешила туда.

Пять дней она не видела Тынэта. Все чаще и чаще Нина Ивановна ловила себя на том, что стоит у окна и пристально всматривается в море — не приближается ли к берегу вельбот. Жизнь для нее уже казалась немыслимой без дружбы с этим горячим, стремительно рвущимся ко всему новому юношей.

Тынэт действительно оказался в комсомольской комнате. Он сидел спиной к двери, склонившись над журналом «Ого­нек».

Нина Ивановна тихонько подошла, заглянула через его плечо в журнал и увидела большой портрет мальчика-негра. Это был рисунок прогрессивного американского художника, изображавшего трущобы негритянского гетто[21] в Чикаго.

В широко раскрытых глазах маленького негра, в худом, из­можденном личике художник запечатлел тоску голодного че­ловека.

Шла минута за минутой, а Тынэт все смотрел и смотрел на портрет.

— Ну и задумался! — наконец не выдержала Нина Ива­новна.

Тынэт вскочил, порывисто схватил девушку за руки и крепко прижал ее ладони к своим щекам.

— Как давно я не видел тебя! — тихо сказал он, все креп­че прижимая руки девушки.

Нина Ивановна осторожно высвободила руки, поправила у Тынэта галстук и мягко спросила:

—Так, значит, соскучился?

— Ай, как соскучился! В следующий раз из дому тебя украду, в вельбот посажу, в море с собой увезу!

— А ты попроси — может, я и сама соглашусь хоть раз выехать с вашей бригадой в море.

— Прошу, сильно прошу, десять раз, сто раз прошу: по­едем послезавтра с нами в море! — заторопился Тынэт.

— Можно подумать, что здесь у тебя пурга. — Нина Ива­новна постучала по груди Тынэта и засмеялась.

— Пурга! Конечно, пурга! —Тынэт еще хотел сказать что- то, но в это время взгляд его опять упал на портрет мальчика-негра.— Вот посмотри сюда, — уже тише сказал он. — Как тяжело этому мальчику жить на свете! Вот из-за этого у ме­ня здесь, в груди, тоже пурга, только уже другая, злая пур­га. Я сейчас думал-думал и такое придумал: нам надо этого мальчика всем показать в поселке, надо рисунок этот на сте­не в клубе повесить.

Нина Ивановна взяла журнал, перелистала еще несколько страниц.

— Хорошая у тебя мысль, — сказала она, — только, Ты­нэт, кроме этого портрета, мы найдем еще много других ри­сунков, которые расскажут о жизни в Америке негров, индей­цев, эскимосов. Это будет целая выставка, и назовем мы ее примерно так... — Нина Ивановна задумалась, подыскивая подходящее название. — И назовем мы ее так: «Там, где пы­лают факелы». Сейчас я сбегаю домой, принесу кое-какие ма­териалы.

Она ушла.

Открыв журнал на прежней странице, Тынэт снова заду­мался. Ему казалось, что голодные глаза мальчика-негра за­глядывают прямо ему в душу и именно у него, Тынэта, просят есть. И чем дольше смотрел юноша в эти глаза, тем становил­ся мрачнее: «Как же это получается?.. Неужели ему никто не может помочь?..»

И вдруг Тынэту пришла мысль об отце, который тоже на­ходится где-то там, по ту сторону пролива, в той стране, где живет вот этот голодный маленький негр. «У него тоже не белое лицо... Он, конечно, беден, как и отец этого мальчика, и, верно, вот так же сильно хочет есть...»

Шла минута, другая, и уже не глаза маленького негра ви­дел перед собой Тынэт, а голодные, затравленные, умоляю­щие глаза своего отца, которого он представлял себе очень смутно, лишь по рассказам дедушки Кэргыля.

От мысли, что его отец живет где-то там, на чужой земле, и что, быть может, сейчас вот, в эту минуту, он страшно го­лоден и болен, Тынэту стало невыносимо больно. Казалось, что именно сейчас, как никогда, Тынэт понял, насколько тяжело сложилась судьба его отца, и он с горечью думал: «А мне, как же мне жить на свете, если я знаю, что ничем не могу помочь ему, моему родному отцу?..»

А голодные глаза со страницы журнала всё смотрели и смотрели на юношу, просили, умоляли его...

Тынэт обхватил голову руками и почувствовал, как часто бьются жилки на его висках.

«Я знаю, они такие... Они думают, что мы не люди, — при­шла в голову Тынэта мысль уже о чем-то другом, но он чув­ствовал, что это новое в его мыслях неразрывно связано с мыслями о его отце, с мыслями о маленьком голодном нег­ре.— Да, они думают, что тот, у кого лицо не белое, должен жить хуже собаки... Они там, за проливом, даже книги такие пишут, и их за это называют учеными...»

— Ну как, немного успокоилась пурга в твоей груди? — услыхал Тынэт голос учительницы.

Юноша вскочил на ноги.

— Нет, не успокоилась! — Оп с шумом отодвинул стул, на котором сидел. — Еще злее стала. Они думают, что Тынэт ни­чего не понимает! Они думают, что чукча Тынэт не человек!..

Нина Ивановна изумленно смотрела в его лицо.

— Нет, Тынэт все понимает! Тынэт лучше их понимает, кто человек, а кто волк с лицом человека... Скажи, Нина, где эта книга, которая называется «Миклухо-Маклай»? Дай мне эту книгу, я еще раз читать ее буду. Я должен делать до­клад... Слышишь, Нина, я буду делать доклад! Я буду гово­рить обо всем... Об отце расскажу. Об этом вот мальчике рас­скажу. О советских чукчах и американских эскимосах расскажу. О хорошем человеке Миклухо-Маклае расскажу. Ругать, сильно ругать буду тех, кого Миклухо-Маклай ругал! Всю ночь сидеть буду, а доклад напишу... Завтра всех людей собе­рем. Всех, даже тех стариков, которые уже по улице не ходят. Пусть слушают!

Нина Ивановна терпеливо ждала, когда Тынэт выскажет все, что было у него на душе.

— Хорошо, Тынэт, я тебе помогу сделать такой доклад,— наконец сказала она. — Это должен быть хороший, очень хо­роший доклад.

— Дай книгу о Миклухо-Маклае, дай твои материалы, — продолжал Тынэт уже более спокойным голосом. Но лицо юноши было по-прежнему возбужденным, глаза его, казалось, стали еще жарче.

«Да, Тынэт правду говорит: в груди у него пурга», — дума­ла Нина Ивановна, прикидывая в памяти, какие материалы ей следует подобрать для доклада своего друга,

ГООМО ВЕРНУЛСЯ

Долго болел Чочой. Таичи заботливо ухаживал за ним.

— А где мой дядя Гоомо? — все чаще и чаще спрашивал мальчик.

Таичи беспомощно разводил руками и тяжело вздыхал. Он боялся сказать, что с Гоомо, возможно, произошло какое-нибудь несчастье.

— А где Джим? — спросил однажды Чочой, пытаясь под­нять голову.

Таичи подсел к Чочою, положил ему па голову мокрую тряпку и сказал: