Оставь мир позади - Румаан Алам

– Мне всегда казалось, что женщинам на работе нужно держаться вместе. А может, и повсюду. Без моих наставниц я бы ничего не достигла.

Это было не совсем так. Аманда работала на женщин, но втайне предпочитала работать с мужчинами. Их побуждения были такими простыми.

– Он сказал мне: «Мы все машины». Вот и все. Ты можешь выбрать суть той машины, которой являешься. Мы все машины, но некоторые из нас достаточно умны, чтобы определять свои собственные программы.

Стивен Джонсон сказал тогда: лишь глупцы верят, что восстание возможно. Капитал определяет все. Можно либо подстроиться под него, либо думать, что ты его отверг. Но второе, сказал Стивен Джонсон, это заблуждение. Ты либо собираешься разбогатеть, либо нет. Нужно лишь выбрать. Они со Стивеном Джонсоном были людьми одного склада. Он был тем, кем был, – патриархом, умницей, мужем, коллекционером изысканных часов, путешественником из первого класса, – потому что он выбрал им быть.

Аманда потерялась. Они говорили про самих себя, а не друг с другом.

– Нужно любить то, что делаешь.

Находил ли он это важным, или же постепенно пришел к этому, как супруги в договорном браке со временем обретают в результате сделки что-то вроде привязанности?

– Я счастливчик.

Жара очищала как оргазм, как высмаркивание носа. Жаркое солнце, горячая вода, но энергия оставалась: она словно вернулась с пробежки по району, или подремала, или сделала несколько подтягиваний. Она ждала, когда Клэй поедет по дороге. Прошел час, верно? Она прислушивалась в ожидании звука машины.

Они должны уехать. Если они правильно рассчитают время, то будут дома к ужину. Могут побаловать себя в одном из ресторанов по соседству, что были немного дороговаты для того, чтобы они стали в них завсегдатаями.

Она, конечно, не знала, что Клэй думал о том же. Не знала, насколько хорошо они подходят друг другу.

Во дворе было тихо, не считая бурления пара в джакузи. Она посмотрела на лес, и ей показалось, что она увидела какое-то движение, но не смогла различить тела детей. Когда-то давным-давно она думала, что мать должна это уметь, но потом она отвела малышей на детскую площадку и сразу же потеряла их в море маленьких человечков, не имеющих к ней никакого отношения. Она была счастлива, что ее дети были друг у друга, что они были достаточно детьми, чтобы заблудиться в своих играх, топая по лесу, как делали деревенские ребята в ее воображении.

Она просто сидела, не делала ничего больше, когда оно случилось, когда что-то произошло. Раздался шум, но слово «шум» не вполне подходило. Оно было недостаточно исчерпывающим, или, возможно, шум никогда невозможно описать словами. Что есть музыка, если не шум: могут ли слова описать Бетховена? Да, это был шум, но такой громкий, что он почти обрел физическое присутствие, и такой внезапный, потому что прецедентов у него, конечно же, не было. Сначала было ничто (то есть реальная жизнь!), а затем прозвучал этот шум. Конечно, они никогда раньше не слышали подобного шума. Ты не просто слышишь такого рода шум; ты переживаешь его, выносишь его, принимаешь его в себя, становишься его свидетелем. Можно было честно сказать, что их жизни разделились пополам: на период до того, как они услышали этот шум, и на период после. Это был шум, но это была и трансформация. Это был шум, но и подтверждение. Что-то произошло, что-то продолжало происходить, оно длилось, и шум был тому подтверждением, равно как и загадкой.

Понимание пришло потом. Так устроена жизнь: меня сбивает машина, у меня сердечный приступ, эта фиолетово-серая штука, появившаяся у меня между ног, – голова нашего ребенка. Епифании. Они были концом цепи событий, невидимых до тех пор, пока не приходило озарение. Приходится возвращаться назад и пытаться понять. Вот что делали люди, вот как люди учились. Да. Так. Это был шум.

Не выстрел, не хлопок. Больше, чем гром, больше, чем взрыв: никто из них никогда не слышал взрыва. Взрывы казались обычным явлением, потому что так часто показывали в фильмах, но взрывы были редкостью, или же им всем повезло, что близость взрывов их миновала. Все, что можно было сказать в тот момент: это был шум, достаточно громкий, чтобы навсегда изменить их представления о шуме. Можно было бы заплакать, если бы не было так страшно, внезапно или непостижимо. Может быть, заплакать можно в любом случае.

Возможно, шум закончился и быстро, но воздух, казалось, еще долго гудел от него. Что это был за шум и каковы были последствия шума? Очередной вопрос без ответа. Аманда встала. Позади них стеклянная поверхность двери между спальней и террасой обзавелась тонкой, но длинной трещиной, красивой и математически точной – и ее пока никто не заметил.

Шум был достаточно громким, чтобы мужчина упал на колени. Так сделал и Арчи вдали, в лесу: упал на голые колени. Шум, от которого человек падает на колени, является шумом лишь номинально. Это было нечто иное, для этого не нужно имя, потому что насколько часто потребуется использовать такое слово?

– Какого хрена? – это была, пожалуй, единственная подходящая реакция.

Аманда не обращалась к Джорджу. Она ни к кому не обращалась.

– Какого хрена? – она сказала это и в третий, и в четвертый, и в пятый раз, это не имело значения. Она продолжала повторять это, и ее вопрос оставался без ответа, как молитва.

Аманда дрожала. Не просто потрясенная, но все еще сотрясаемая, трясущаяся. Она затихла. Шум был такой сильный, как иначе с ним справиться, если не тишиной? Она думала, что кричала. Она хотела кричать, ей казалось, что она кричит, но на самом деле она ахнула, как рыба, выпрыгнувшая из пруда, как делают глухонемые в моменты страсти: тень, силуэт речи. Аманда была зла.

– Что… – она не чувствовала особой необходимости заканчивать предложение, потому что говорила сама