Третий рейх: символы злодейства. История нацизма в Германии. 1933-1945 - Йонас Лессер

Тухольский спрашивает одурманенных соотечественников: «Разве вы не видите, что нацисты обрекают вас на смерть? Германия спит, но мы бодрствуем!» Но в ответ звучит все та же песня: «Нам не нужен чертов мир. Мы хотим войны, потому что без нее мы навсегда останемся никем».

Карл Краус говорил в 1933 году: «Язык едва ли подходит для того, чтобы описать происходящее». Он цитирует некоторые лозунги, повторявшиеся в те годы многими немцами: «У Адольфа Гитлера божественная миссия», «Мы научились отвергать интеллект не только для того, чтобы служить такому фюреру, но и чтобы любить его», «Эта чуждая раса, несовместимая с немецкой кровью, пиявки, высасывающие кровь из нашей несчастной нации, – долой евреев!».

Самыми выдающимися провидцами, предупреждавшими о надвигавшемся варварстве, были Генрих Манн и Томас Манн. В 1919 году Генрих Манн опубликовал большое эссе «Монархия и республика», в котором показал порочность германской политики и проанализировал образ мыслей, характерный для немцев предшествовавших десятилетий. Стремление к единству использовали склонные к насилию люди, а провозглашение в 1871 году Германской империи было не шедевром, а всего лишь эфемерным действом, и с тех пор девизом стали «Сила идет впереди права» и «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Идеология империи была идеологией зла, реализм спутали с циничным мнением о том, что реально только зло. Для империи – в период между 1871 и 1914 годами – характерны высокомерие и безумие правителей, тупость раболепных подданных, человеконенавистничество, материальная алчность и бесстыдная бездуховность. Новая империя не обещала будущего. Кайзер, этот балаганный мастер на все руки в остроконечном шлеме, щеголявший по очереди в семидесяти мундирах, постоянно подстрекал нацию и дважды отказывался от союза с Великобританией, ибо, верный заветам Бисмарка, всегда хотел быть старшим партнером в этом альянсе.

Душой эпохи, продолжает Генрих Манн, стали: Пангерманский союз с его бессмысленными и безответственными демонстрациями силы, выродившиеся профессора, генералы и промышленники, пытавшиеся «мирно» поглотить Европу в бесцеремонной манере, задолго до 1914 года гарантировавшей будущую войну. Они постоянно твердили о своих острых мечах, о германской армии, о германской науке и о германской музыке. В своей философской гордыне они стремились политикой превзойти нравственность. Свое рабство они называли свободой, демократию – признаком разложения, вечный мир – далеко не прекрасной мечтой, а человеческий прогресс – ложью.

Всем этим они пробуждали национализм, называя себя «извечной расой господ». Когда же началась война, они заговорили о благородстве своей нации и о ее бесконечно высокой миссии. Эта империя с самого начала несла в себе семена своего будущего поражения, говорил Генрих Манн. Проклятие победы 1870 года довело немцев до 1914 года. На крики о несправедливости Версальского договора Генрих Манн отвечал, что, судя по мирному Брестскому договору, немцы, в случае своей победы, вели бы себя куда более бескомпромиссно. Когда монархисты в рейхстаге диким ревом заглушали слово «революция», Манн возражал, что революция была принята без всякого энтузиазма и не привела к радикальному изменению умонастроения народа. Ложь монархии была воспринята республикой со всем содержимым. Самые ярые поджигатели войны избежали ответственности. Но нация должна сначала осознать свою ответственность и только потом требовать справедливости. Ваши отцы питали вас ненавистью как до, так и во время войны. Никогда слово «нация» не было у нас синонимом «внутренней свободы». Чувство личной ответственности никогда не было нам знакомо, как незнакомо оно нам и сейчас. Демократия же – это ответственность всех друг за друга. Но вы последовали за рыцарями прошлого, за националистами, подобными Людендорфу, чья деятельность вызвала у мира сомнение в реальности и подлинности немецкой демократии. Эти националисты ненавидели Францию до тех пор, пока «несчастье победы 1870 года» не облегчило им душу. Потом они принялись ненавидеть Великобританию; война 1914 года позволила им разрушить всю Европу. Но пока не найден выход для накопившегося антисемитизма. Антисемитизм не может забыть время своей национальной катастрофы. Отсюда постоянное выпячивание национального превосходства. В действительности же они больше всего страдают от комплекса собственной неполноценности. Манн предупреждал националистов и расистов: «Каждого диктатора неизбежно ждет Ватерлоо».

Немцы отказались слушать Генриха Манна и назвали его одним из самых отъявленных разрушителей немецкого духа. В 1933 году Генрих Манн был вынужден эмигрировать. В 1946 году он напомнил соотечественникам, что они довели до абсурда фанатизм в отношении Англии – «Боже, покарай Англию!», они породили лозунги «расы господ, жизненного пространства и геополитики», они ответственны за расовое безумие. Нация, представляющая собой смесь германской, славянской, кельто-римской и еврейской рас, претендует на то, чтобы быть чистой расой, расой господ, причем единственной расой господ.

Томас Манн начал свою борьбу с немецкой ментальностью в 1922 году. Политическое становление и развитие Томаса Манна настолько характерно и, одновременно, нехарактерно для духовного развития немецких интеллектуалов, что заслуживает отдельного рассмотрения. До 1914 года он был аполитичным писателем-индивидуалистом, сосредоточенным на проблемах своего личного духовного бытия, то есть на декадансе, пессимизме, спорности писательства, на отношении духа к реальной жизни, нигилизме и на возможности его преодоления («моральная твердость, превосходящая глубину познания»). Он понимал, что этот индивидуализм – наследие Гете, выраженное словами Вильгельма Мейстера: «С юных лет моей смутной целью было сформировать себя таким, каков я на самом деле». Однако «Волшебная гора» знаменует собой поворотный пункт в духовной жизни Манна. Он сослался на этот факт, когда в 1923 году, заканчивая книгу, сказал, что слишком долго «оставался на вершине волшебной горы романтического эстетизма». Его не поняли, а Германии пришлось отвечать за последствия. После войны Манн говорил, что эстетизм и варварство – близнецы-братья. Вспоминая отважное поведение своего брата Генриха во время первой войны, Томас несколько раз выражал ему свое уважение, смешанное с чувством вины.

До этого духовного преображения он, как истинный ученик Гете и Шопенгауэра, был аполитичным человеком, но, когда во время Первой мировой войны Манн лицом к лицу столкнулся с необходимостью решать политические проблемы, он огляделся и обнаружил, что «в германском образовании начисто отсутствует политический элемент». Как склонный к пессимизму зритель, он видел, что одна только политика превращает человека в доктринерскую, однобокую, тенденциозную, нетерпимую, самодовольную и фанатичную личность, но более всего политика требует веры в добрую природу человека и в прогресс. Он сказал много позже, что политика никогда не является чем-то самостоятельным, что она всегда связана с этикой и эстетикой, с вещами интеллектуальными и философскими.

Все еще защищая свой аполитичный пессимизм, Томас Манн подчеркивал: «Я не принадлежу ни к какой партии. Я не выступаю против демократии». Пример Канта помог Манну преодолеть эту романтическую страсть, которую он, однако, продолжал сознательно исповедовать. Две главные работы Канта – «Критика чистого разума» и «Критика практического разума» – представлялись Томасу Манну символическими. Во-первых, Кант радикально развенчал всякую метафизику, но, во-вторых, осознал, что без метафизики невозможна никакая абсолютная мораль, и снова ввел в свою аргументацию веру в Бога. Кант ограничил радикализм теоретической сферой, а в реальном поведении чуждался радикализма, руководствуясь практической этикой. Точно так же Томас Манн ограничил теоретической сферой радикальный пессимизм и начал выступать за политику и демократию, ибо состояние умов в Германии внушало тревогу в такой степени, что он, как и его брат, чувствовал себя уютнее по ту сторону Рейна, чем в авторитарном отечестве.

Все реакционеры, восхищавшиеся прежде его аполитичностью, немедленно стали называть Томаса Манна предателем. Они просто невнимательно читали его признания. Если бы они почитали их, то сразу натолкнулись бы на следующую фразу: «Консерватор? Нет, конечно, я не консерватор. В таких случаях, как мой, имеют дело со смесью деструктивных и консервативных тенденций». Он говорил о своем «свободном, сознательном, нежном, духовном, ироничном консерватизме». Но реакционеры не слушали, они кричали: «Предатель, дезертир!» Таково традиционное немецкое правило: немцы не слушают предостережений немногих разумных людей, они злобно оговаривают их и вынуждают к бегству.

Началом стало убийство Ратенау в 1922 году. Оно было, как публично говорил позже Томас Манн, безумным злодеянием «грубого расового» вандализма, а спустя несколько лет он заговорил о новой «расовой религии, проявляющей антипатию не только к международному иудаизму, но и выражающей открытую вражду к христианству», о «языческой народной религии, культе Вотана и романтическом варварстве». Обращаясь к реакционерам-монархистам, Томас Манн говорил, что новая республика могла бы стать более немецкой по духу, нежели помпезно блиставшая, бряцающая оружием монархия, бывшая на деле лишь имперской «оперой-буфф». Он призывал не использовать неизбежную послевоенную нищету для прославления свергнутой монархии.