«Нехороший» дедушка - Михаил Попов

Мне показалось, что он немного ошалел от своей горской воды. Но Сагудлаев тут же пояснил:

— «Берегись автомобиля». Он там машины угонял для детского дома.

— Молодец, — искренне сказал я ему. — Ты их уже поймал?

— Еще нет. Но что у них есть комета, если развивать твой космический образ, знаю точно.

Я кивал, все больше проникаясь его мыслью.

— А вообще-то красиво, — сказал он, задумчиво прищурившись.

— Что красиво?

— Идея красивая. Жажда справедливости, растущая непосредственно из толщи максимально народных масс. Ведь справедливость, именно справедливость, как я понял, главная фишка у них, у этой банды активных добряков. А еще говорят — народ у нас спился и с грязью слился.

Сагдулаев согласно и сосредоточенно кивал своим словам. Он был явно вдохновлен подобными выводами.

Я смотрел на него с удивлением: ядовитые струи подобных мыслей (про спившийся народ) нет-нет да и выпрыскивались из под его клавиатуры в прежние времена. Что население российское в большинстве — дрянь, и такая дрянь, что даже светлую идею свободного рынка может приспать, как одуревшая свинья свежих своих поросят. Население, обитающее ниже уровня идей своего века. Русские живут так, словно свою задачу на этом свете уже выполнили, и теперь только мешают другим народам выполнять их задачи.

Хотелось, очень хотелось мне воткнуть ему несколько мстительных напоминаний. А он продолжал бла-бла про то, что ему приятно и тепло осознавать: несмотря на льющиеся с телеэкранов и газетных страниц (его, Сагдулаевских страниц!) интеллектуальные помои, не загублен тихий робкий цветок доселе скрытой неподдельной народности. Информационные фекалии переработались в полезное удобренье для нового морального старта, пусть пока всего лишь на каменных московских почвах. А там дальше ухнет, рванет и покатится по России-матушке…

Я ничего ему не сказал. Во-первых, не герой я таких разоблачительных представлений, а во-вторых — это именно он додумался до идеи очистительного, восстанавливающего массовую справедливость флэш-мобства. За это ему многое прощается.

— Всему на свете есть причина: народ, таинственный и жуткий, — он отрастает, как щетина, из-под земли на третьи сутки.

— Что это? — неприязненно спросил как бы очнувшийся от сказочной арии Сагдулаев, и я вспомнил о его отвращении к рифмованному тексту.

— Это стихи. Про русский народ. Одного хорошего поэта.

Он кивнул, окончательно опоминаясь:

— Ладно, иди. У меня куча работы.

И, словно они ожидали этих слов за дверью кабинета, внутрь вломились сразу несколько человек с бумажками и выпученными глазами.

* * *

Жесткий, холодный март продолжает царить в Подмосковье. Ни одной набухшей почки, солнце светит, но не греет. Голая земля, голые ветки, прошлогодний окостеневший мусор.

Открытая, обширная веранда современного большого загородного дома. Сосны, березы, серая мертвая трава расчесана граблями, за ними метрах в тридцати поблескивает речная гладь в мелкой ряби.

На веранде в глубоком плетеном кресле сидит пожилой, хорошо сохранившийся мужчина, он чистит ножиком красное яблоко, делая его белым. У перил веранды спиной к сидящему стоит юноша, высокий, с удлиненным бритым черепом. Правой рукой он обнимает один из столбов, поддерживающих крышу веранды, как бы пытаясь обрести союзника в этом элементе деревянной архитектуры. Между сидящим и стоящим происходит неприятный разговор.

— Хватит. Ты начинаешь заигрываться, сынок.

— Это не игры.

— Что меня и беспокоит.

— Беспокойство есть признак живой психики.

Сидящий кладет очищенное яблоко на блюдце, стоящее рядом на столе. Это выглядит так, словно он полностью вычленил проблему и рассмотрел со всех сторон.

— Я понимаю, тебе нравится твое положение лидера. Мне тоже нравится мое положение государственного чиновника.

Молодой человек усмехается. Отцу его улыбка не видна. Он продолжает говорить:

— Тебе, чтобы оставаться лидером твоей организации, приходится все время поднимать и поднимать планку, затевать все более и более рискованные и наглые выходки.

— Ты употребляешь не совсем те слова, которые тут нужны.

— И на этом пути ты уже довольно скоро перейдешь ту границу, за которой моих связей окажется недостаточно, чтобы тебя защитить.

— Я не нуждаюсь ни в какой защите.

Чиновник морщится. Берет со стола яблоко, ножик, и тут же кладет их обратно на блюдце.

— Я тебе не верю, сынок. Ты и смел только потому, что чувствуешь за спиной мою поддержку.

— Ты никогда не оказывал мне в этих делах никакой поддержки.

— Правильно. Но ты всегда ощущал мое присутствие у себя за спиной, как свой важнейший ресурс.

Молодой человек сделал порыв, чтобы обернуться, но тут же себя перехватил. Ему легче разговаривать с отцом, не глядя ему в глаза.

— Скажу тебе больше. Тебе будет неприятно это услышать, но сказать придется. Ты и в лидеры попал только потому, что все знали, кем работает твой отец. Твоим хунвейбинам в глубине души приятно сознавать, что в случае чего за них будет кому вступиться, отмазать, вытащить.

— Ты плохо знаешь историю, и вовсе не знаешь моих людей. Хунвейбины были государственными агрессорами против интеллигенции, а мои люди…

— Да знаю я историю. «Мои люди», совсем сдурел, милый. Ты что, и правда воображаешь, что выполняешь какую-то миссию? Первое, что вы теряете, сбиваясь в стаи, это чувство юмора. И потом, если уж начистоту, — сам-то ты как живешь?

— Что имеешь в виду, папа?

— Ты выносишь моральные приговоры направо и налево, а сам хлебаешь золотой ложкой из серебряной посуды. Начни с себя, сынок.

Молодой человек все же повернулся к отцу.

— Ладно, я не буду питаться дома.

Отец зевнул и поежился в кресле от сильного приступа внутреннего неудобства.

— Послушай, это даже не мелко, это какая-то…

— Я сниму квартиру и не возьму у вас ни копейки.

— Дурак, о матери подумай, ей твои бредни не растолкуешь. Я хоть понимаю, что у тебя играет дурной гормон, а она же просто рыдать будет.

— Я продам машину.

— Давай-давай. Это я тебе подарил, но это твое имущество. Еще там у тебя есть музыкальный центр, лэптоп, лыжи горные, хватит, чтобы твое «движение» продержалось еще недельку, две.

С минуту они молчали, не глядя друг на друга.

— Послушай, вникни в комизм ситуации. Ты ведь сейчас прямо как Ленин: ведешь борьбу с царизмом на пенсию, полученную отцом от царя.

— Его отец получил пенсию, а ты получаешь взятки.

Чиновник даже захныкал, так ему было неловко, но не из-за того, что его назвали взяточником, а из-за того, что его умница сын говорит такие пошлые вещи.

Молодой человек откинул немного назад свою большую голову:

— Только не надо мне сейчас про то, что во все эпохи существуют свои способы перераспределения общественного богатства. Что есть статусная рента, что, отказываясь от ренты, отказываешься и от статуса, так же как, отказываясь от мундира, в конце концов отказываешься и от звания. Я сто раз от тебя это слышал…

— И тебя уже тошнит, да?

— Да!

Отец встал и подошел к сыну. Обнял соседний столб.

— Я расскажу тебе одну историю. Это было в Дагестане, очень давно. Мы поехали с моим другом Магомедом и его друзьями ловить форель в горной речке. Браконьерить, конечно. Раздеваешься до трусов и в ледяную воду, там шуруешь специальной штукой. Через какое-то время я замерз, вылез на берег, надел штаны. И тут замечаю, что мои соратники смотрят на меня как-то косо. Магомед мне объяснил — если холодно, сиди на берегу, но сними штаны. Почему? А вдруг — рыбнадзор, то заберут всех, кто разделся до трусов. Кто в штанах — не тронут. Надев штаны, я вышел из числа браконьеров, то есть на форель претендую, а риска на себя не беру. Не хочется произносить это страшное слово — предательство.

— Зачем ты мне все это рассказал?

— Я знаю, тебе не нравится, что мы… что я взял эту дачу.

— Водоохранная зона.

— Да, сынок, а я имею отношение к ведомству, которое…

— Я знаю.

— Вот, ты все знаешь. Знаешь, что я не рвался, даже упирался, хотел устроиться где-нибудь… ну, в общем, если бы я не взял эту дачу, то все равно как остался бы в штанах перед рыбнадзором.

— И что?

— А то, что абсолютно все в нашей стране занимаются ловлей форели в нарушение каких-то законов, и больше всех ненавидят тех, кто всегда в штанах. А ест он форель или нет, — никого не касается.

Молодой человек широко и весело усмехнулся.

— Что с тобой?

— Ко мне вернулось чувство юмора, папа.

Отец раздул ноздри.

— Ты хотел меня убедить в том, что есть на свете только один выбор — выбор между предательством и воровством. Очень интересно.

Отец отпустил свой столб, произнес одними губами: