А любви не меняли - Алиса Ханцис

Дара впервые провела смычком по струнам моей виолончели, со мной что-то произошло. Очевидно, в моем мозгу возникла новая нейронная связь. Она представлялась мне в виде едва заметной колеи на земле; если я попробую прокатиться по ней еще раз, она станет глубже и надежней – ведь именно так работают все наши привычки и стереотипы. Это меня воодушевило. Как-то раз я уселся играть в гостиной, рассчитывая, что рано или поздно Дара придет меня послушать. Расчет оказался верным, и мне не стоило большого труда усадить ее на стул перед собой, вложить смычок в ее руку и покориться судьбе. Я быстро понял, что колея безнадежно заросла бурьяном, и все-таки надо было признать, что мне нравилось вот так сидеть с ней, касаясь щекой ее коротко выстриженного виска, слушать ее простодушные восхищения сложностью аппликатуры и тем, как лихо я с нею управляюсь. Я не сразу заметил, что Илай, по обыкновению, встал поодаль, притворяясь, что просто мимо проходил. Но он, без сомнения, заметил всё; и, дождавшись подходящего случая, снова назвал меня странным.

– Почему? – Я послушно заглотил наживку.

– Ты на меня не сердишься.

– А за что я должен сердиться?

– За Дару.

Я решил его смутить.

– Ты имеешь в виду, за то, что ты с ней спал?

Он нимало не смутился, лишь слегка прищурился, словно смотрел на яркое солнце. Когда он так делал, у него приподнимались уголки губ – казалось, он пытается улыбнуться.

– Да. Почему?

– Ну, наверное, потому что я сам с ней не сплю.

– Спишь, – напомнил он с непробиваемой уверенностью логика.

– Я не в этом смысле. У нас просто не осталось лишних спален.

– Ты гей?

– Не знаю, – сказал я честно. – Но вообще вряд ли.

– Тогда надо хотя бы попробовать.

– Спасибо за совет. Пробовал, конечно. С другими.

– И что?

– Мне не нравится.

Почему я не отшил его на этом этапе? Фиг знает. Наверное, мне просто было приятно видеть его, слышать, как он борется со своим заиканием, чтобы закончить фразу – чтобы задать мне личный вопрос. Узнать обо мне еще что-то. Будем считать, что мне это льстило.

– Не бывает, – возразил он. – Что конкретно?

– Илай, я очень рад, что в тебе проснулось любопытство, но было бы лучше, если бы оно было направлено на какую-нибудь другую тему.

– Почему? Почему мне нельзя об этом говорить?

А и правда, почему подростку нельзя говорить о сексе? Я почувствовал что-то важное за тем отчаяньем, с которым он произнес эти слова. Где-то совсем рядом был ключ к нему. Я понял, что свалял дурака.

– Прости, Илай. Конечно, об этом можно говорить. Во всяком случае, под этой крышей. Говори о чем угодно.

– Так что? – он был твердо намерен вернуть разговор в прежнее русло.

– Коротко не объяснишь.

– Объясни длинно.

Так и получилось, что я поведал ему свою печальную повесть, немного сократив ее из цензурных соображений. Он слушал молча, не глядя на меня и кусая заусеницу на пальце. Потом спросил задумчиво, без всякой связи с моими последними словами:

– Он кончил на тебя?

Я сразу понял, о чем он, и сконфузился так сильно, что непременно покраснел бы, если бы умел. Пришлось кивнуть.

– Тебе это не понравилось?

– Ты в своем уме? Это было отвратительно. Это сломало мне жизнь.

В лицо будто плеснули кипятком: я вмиг пожалел о своей откровенности, которой он был недостоин – он даже не слушал меня, иначе как он мог такое спросить?

– Тебя отругали, – сказал он спокойно.

– Да, отругали, и что?

Он не стал утруждать себя ответом, но на его лице я прочел уже знакомое мне изумление чужой глупостью, толкающей людей на поступки вроде сования пальцев в кипящее масло.

Ну ты и тупица, Мосс. Да, тебя отругали, и жизнь пошла наперекосяк, но за минуту до этого – что ты чувствовал?

Не знаю. Не помню. Не хочу вспоминать.

Я не нашел ничего лучше, кроме как по-детски обидеться: трудно было прикрываться авторитетом взрослого после того, как он разделал меня под орех. Илай, в свою очередь, проявил неожиданно зрелое великодушие и сделал вид, что никакого разговора не было. Он не возвращался к этой теме, не стал дуться или избегать меня. Вместо этого он изобрел новую тактику. Теперь при мне он демонстративно утыкался в экран своего телефона – только ради того, чтобы в один прекрасный день я спросил, что он там смотрит. Илай тут же пересел ко мне поближе – мы валялись на диване, занимаясь каждый своим в отсутствие прекрасной половины нашего дома. Он показал мне видео: статичный план автострады с текущим в обе стороны потоком. Снято было с моста в самом начале сумерек, когда небо еще светлое, а огоньки фар уже видны. Илай промотал дальше – там было еще одно видео такого же содержания, но снятое днем и с другого ракурса. Он листал горизонтальную ленту, и роликам этим не было конца.

– Это ты сам снимал?

Он кивнул; я стал смотреть внимательней. Это не была одна и та же дорога: сперва надписи на щитах были мне знакомы, а потом замелькали названия из другой части города. Я жил то там, то сям, объяснил Илай. Ездил на велике и снимал. Внезапно меня осенило: а в тот вечер, когда ты упал – ты ведь тоже ехал со стороны магистрали? Нет, тут есть даты, проверь. Он стал тыкать в экран, придвинувшись ко мне так тесно, что я чувствовал плечом его ухо. Ты использовал это как дневник? Нет, отвечал он и продолжал показывать мне эти даты с такой настойчивостью, что я наконец сообразил: ему было важно, чтобы я поверил. Он действительно не снимал в тот дождливый вечер. У него были другие причины выйти из дома. А вслед за этим я понял и другое: он хотел отплатить мне за мою вынужденную откровенность. Он просто не умеет навязываться, рассказывать, не будучи спрошенным. А спрашивают вечно не о том и не тогда. Если бы я сумел задать один-единственный правильный вопрос... Но меня хватило лишь на что-то неловкое вроде «Ты мечтал снимать фильмы?»

– Нет, – сказал он тоном, каким взрослые беседуют с детьми. – Я просто смотрел. Они едут и едут, и это никогда не останавливается, даже ночью.

– Как кровь бежит по венам?

– Да, это ты хорошо сравнил.

3

До конца сентября произошло несколько событий, которые я должен