А любви не меняли - Алиса Ханцис

лежал, и это именно то, что могло бы понравиться Илаю, раз уж ему интересны всякие извращенцы. Хотя – какое же это извращение, просто к одному музыканту приезжает погостить молодой коллега, они беседуют и выпивают на террасе с видом в сад, играют дуэты, и старший ненавязчиво поправляет младшего – тут пауза, там интонация – а его жена тихо любуется ими из своего кресла, и гость украдкой любуется ею, пока хозяин не предлагает ему разучить еще одну пьесу – вот эту самую, полную печальной красоты, в кружевных трелях и арпеджио, ниспадающих в пол.

Я нашел его – это был и в самом деле юношеский текст, полный стыдливой эротики, но меня поразила, как в первый раз, та естественность, с которой вели себя его герои. Никто из них не терзался сомнениями, будто в их мире это было обычным делом – любовь втроем. Очень странный рассказ, простой и легкий, как дыхание. Я спросил Илая: будешь читать? Неа, сказал он, и я был готов поклясться, что маленький паршивец смеется надо мной, хотя лицо его не изменилось. Хорошо, я тебе прочитаю. Но записывать не буду. Или записать? Запиши.

На следующее утро он вел себя так же, как всегда: за столом угрюмо молчал, провожал меня взглядом, но в этом взгляде было что-то новое, чего я не мог разгадать. Я улучил момент и спросил, в чем дело.

– Он сочинил это про вас, – сказал Илай очень тихо. – Про тебя с ним.

Я уже и забыл о файле, который дал ему накануне вечером, и не сразу понял, о чем речь, а когда понял, то рассмеялся. Какая ерунда, мы с ним друзья уже много лет, и ему было проще использовать детали, которые под рукой – писатели всегда так делают. Он не хотел, чтобы оба героя были пианистами: это сузило бы художественную палитру. Ты ведь помнишь, там много сравнений со смычковым инструментом, и фортепианный дуэт – совсем не то же, что дуэт пианино и виолончели. И уж тем более мы не могли бы с ним любить одну и ту же женщину, потому что он к ним равнодушен.

– Там не было женщины, – ответил Илай с оттенком упрека. – Она ненастоящая.

– Ты хочешь сказать, что это была метафора – потому что в конце она исчезла? Ну в общем-то да, можно трактовать и так. В этом и прелесть литературы – в многозначности. Кто-то увидит тут любовь на троих, а для меня, например, это рассказ о музыке, только и всего.

– Они в конце остались вдвоем. Без музыки и без женщины.

– Ладно, ладно, это тоже вариант. Допустим, они были латентными геями. Но это же придуманная история, понимаешь?

– Я видел, как вы друг на друга смотрели.

– Музыканты всегда смотрят друг на друга, когда играют.

Я услышал в собственном голосе нотки бессилия, и меня неприятно поразила абсурдность этого разговора. Какого черта я должен перед ним оправдываться? Я был готов к конфликтам, к тому, что он будет пробовать границы, но не мог и предположить такого поворота дел, и сказал об этом Даре, ошеломленный и обескураженный, сказал, что не знаю, как мне себя вести, потому что Илай, кажется, меня ревнует.

– Он к тебе привязался, – ответила Дара невозмутимо. – Что в этом удивительного, если у него не было отца.

Это логичное объяснение утешило меня всего на несколько минут – оно было похоже на короткое одеяльце, которым невозможно укрыться целиком, все время что-то торчит и мерзнет. Ведь на самом деле меня тревожила не ревность Илая, а его проницательность. Он знал обо мне больше, чем я был готов ему открыть, я же не знал о нем ничего. Думаете, я не пытался сам его гуглить? Да я забил его в поисковик в тот же вечер, когда узнал его настоящее имя. Угадайте с трех раз, каков был результат.

2

– Мосс?

– Я тебя слушаю.

– Там паучок.

– Не трогай его.

– Я не трогаю. Посмотри – это твой?

На стеклянной двери, ведущей на веранду, и правда сидел крохотный восьминогий гость. Я поднес к нему палец, и он отскочил одним блошиным прыжком.

– Да, это паук-скакун. С большой вероятностью, именно маратус, хотя я не специалист. Выглядит похоже. А серенький – потому что самка.

– Ты его как-то еще называл.

– Спайдерелло. Паучишка. Не обижай его, Илай, пусть живет.

Он демонстративно сцепил руки за спиной, но продолжал рассматривать прыгуна, почти касаясь стекла носом, который был ему, пожалуй, великоват. А я, в свою очередь, наблюдал за ним и гадал, обычное ли это любопытство или ему важно, что это мой паучок; а может, крошечный маратус, никем прежде не замечаемый и не ценимый, был для него таким же воплощением красоты, как желтый цветочек, который нельзя потрогать пальцами. Мне так хотелось понять его, узнать, что творится у него в голове. Наверное, поэтому я вел себя ужасно непедагогично, позволяя с собой фамильярничать и поддерживая все разговоры, которые он мне навязывал: чем больше строк, тем больше можно вычитать между ними. Я должен сделать акцент на этой линии поведения, которую тогда выбрал – отчасти ради того, чтобы объяснить себе самому, как вышло, что он заставил меня открыться.

С вашего позволения, я опять воспользуюсь тут музыкальным термином – «начать из затакта». Он прозвучит вполне логично, ведь затактом к этому разговору, который я собираюсь воспроизвести, послужило наше с Дарой совместное музицирование. Я искал способы дать ей хотя бы немного тепла. Каждый вечер, выключив ночник у кровати, я лежал и слушал ее дыхание, не в силах протянуть руку и коснуться ее. Мне не хотелось сознаваться себе в том, что я опять взвалил на себя больше, чем был способен выполнить. Я наобещал ей с три короба, пусть и не вербально, и теперь единственным выходом было бы лицедейство, на которое я в принципе способен. Но от мысли, что придется ей врать, меня выворачивало наизнанку. А реальность была такова, что я ничего не чувствовал, кроме чисто дружеской симпатии. Я начал вспоминать, когда в последний раз был по-настоящему влюблен, и вышло, что это было лет десять назад, и то с натяжкой. Вычеркнем «по-настоящему». Я думал, что был влюблен, десять лет назад. Детали этого мимолетного романа настолько несущественны, что я даже не буду пытаться их озвучивать.

Я воззвал к науке – а конкретно, к физиологии и химии мозга. Ведь в тот момент, когда