Черные собаки - Иэн Макюэн

Овчарка, трусившая следом за отарой, заметила их, но не стала обращать на них внимания. Позади, метрах в пятидесяти, шел пастух. Так же, как и его собака, он заметил их, но ровным счетом никакого любопытства выказывать не стал. Он бы так и проследовал мимо, удостоив их разве что кивком головы, если бы Джун не спрыгнула на тропинку прямо перед ним и не спросила, как пройти в Ле Сальс. Ему потребовалось еще несколько шагов, чтобы остановиться окончательно, да и после этого заговорил он не сразу. У него были традиционные для здешних пастухов густые висячие усы и широкополая шляпа, точно такая же, как на них самих. Бернард почувствовал себя обманщиком и чуть было не сдернул шляпу с головы. Подумав, что ее дижонский диалект может быть не слишком понятен пастуху, Джун уже начала повторять свой вопрос в два раза медленнее. Пастух поправил наброшенное на плечи вытертое одеяло, кивнул в сторону уходящих овец и быстро двинулся вперед, постепенно обогнав стадо. Он пробормотал на ходу что-то невнятное. Они не разобрали слов, но им показалось, что они должны идти за ним следом.

Минут через двадцать пастух свернул в просвет между соснами, и собака направила отару туда же. Бернард и Джун уже проходили сегодня мимо этого места не то три, не то четыре раза. Они оказались на небольшой поляне на краю утеса: закатное солнце, уходящие вдаль гряды невысоких холмов и вдалеке полоска моря. Тот самый вид, которым они любовались в утреннем освещении с гор над Лодевом три дня тому назад. Они стояли на краю плато и собирались спускаться вниз. Они возвращались домой.

Возбужденная, уже подпавшая под власть счастливого предощущения той радости, которая вскоре наполнит сперва ее собственную жизнь, а потом и жизнь Дженни, и мою, и наших детей, Джун обернулась, расталкивая лезущих прямо ей под ноги овец, чтобы поблагодарить пастуха. Собака уже загоняла отару на узкую кремнистую тропинку, которая спускалась мимо огромной скальной массы Па де ль'Азе.

— Как здесь красиво! — крикнула Джун, перекрывая трезвон колокольчиков.

Пастух посмотрел на нее. Ее слова не сказали ему ровным счетом ничего. Он повернулся, и они пошли за ним вниз.

Возможно, мысли о доме оказали воздействие и на пастуха тоже, или, может быть, если принять куда более циничную интерпретацию Бернарда, пастух сделался более разговорчивым по пути вниз потому, что в голове у него уже сложился некий план. Вообще-то, объяснил он, обычно овец так рано с Косс не сгоняют. Перегон овец с летних пастбищ в горах либо обратно начинается в сентябре. Но недавно его брат разбился на мотоцикле, и он теперь идет вниз, чтобы уладить кое-какие дела. Стада придется слить, часть овец продать, а еще нужно будет продать недвижимость и расплатиться с долгами. Под этот разговор, прерываемый долгими паузами, они прошли через дубовую рощу, мимо разрушенного пастушьего зимника, принадлежавшего дяде их собеседника, через сухую лощину, потом еще через одну рощу каменных дубов, пока не вышли наконец, обогнув растущий на холме сосновый бор, на широкую, залитую солнцем горную террасу, с которой открывался вид на долину, сплошь покрытую дубами и виноградниками. Внизу, километрах в полутора, на краю небольшого ущелья, прорезанного крохотной речушкой, приютилась деревня Сан-Пива. А здесь, на террасе, глядя окнами на долину и на заходящее солнце, стоял другой, выстроенный из серого камня дом пастуха. Сбоку от него притулилась небольшая лужайка, на которую собака уже загоняла отставших овец. Дальше к северу по краю плато раскинулись обширным, расширяющимся к северо-западу амфитеатром отвесные скалы.

Пастух пригласил их сесть возле дома и передохнуть, пока он сходит к роднику за водой. Джун и Бернард уселись на каменной скамье, прислонившись спиной к неровной, нагретой солнцем стене, и стали смотреть, как солнце опускается за уходящие в сторону Лодева холмы. По мере того как оно уходило за горизонт, в воздухе потянуло прохладным сквознячком, а цикады слегка сменили тональность. Сидели они молча. Вернулся пастух с винной бутылью, по самое горлышко полной воды, и пустил ее по кругу. Бернард разрезал на дольки персики мадам Орьяк, и они стали их есть. Пастух, имени которого они так и не узнали, истощил свою способность к разговорам и снова ушел в себя. Но молчание его было мягким и дружеским, и какое-то время они все трое сидели в рядок, Джун в середине, и смотрели на пламенеющее закатное небо, и она чувствовала, как внутри ее разливаются покой и простор. Это счастливое чувство умиротворенности было настолько насыщенным, что она вдруг подумала: оказывается, до сих пор она совсем не понимала, что такое счастье. То, что она испытала позапрошлым вечером у дольмена де ля Прюнаред, было чем-то вроде предисловия к этому ощущению, потерянному в разговорах, благих намерениях, планах по повышению материального благосостояния незнакомых людей. А между тем эпизодом и этим были черные собаки — и овал яркого света, которого она больше не видела, но чье незримое присутствие помогало ей чувствовать себя счастливой.

Она была счастлива на этом маленьком клочке земли, приютившемся под высоким скалистым боком плато. Она была готова к путешествию в саму себя, она изменилась. Именно так, именно здесь, именно сейчас. Именно к этому и стремится любая человеческая жизнь — а как же иначе? — но крайне редко получает шанс вкусить сполна настоящее, текущий момент во всей его простоте: мягкий вечерний воздух, запах примятого под ногой тимьяна, ее голод, ее только что утоленная жажда, теплый камень, который она чувствовала сквозь юбку, вкус персика во рту, ее затекшая рука, ее натруженные ноги, ее потная, солнечная, пыльная усталость, это затерянное в горах очаровательное место, эти двое мужчин, одного из которых она знала и любила, и другой, молчанию которого она доверяла и который — она была в этом уверена — ждал, когда же она сделает следующий, неизбежный шаг.

Она спросила, можно ли ей осмотреть дом. Он вскочил на ноги как будто даже раньше, чем она успела договорить до конца, и двинулся к пробитой в северной стене здания парадной двери. Бернард сказал, что ему и здесь хорошо и идти он никуда не хочет. Джун следом за пастухом шагнула в кромешную тьму. Он засветил и поднял повыше лампу. Она сделала два или три шага и остановилась. В воздухе царил сладковатый запах соломы и пыли. Она стояла посередине длинного, похожего на амбар помещения с высокой крышей, поделенного на два этажа сводчатым каменным потолком — с просветом между этажами в одном из углов. Пол был глинобитный. Джун немного постояла на месте молча; пастух терпеливо ждал. Когда наконец она повернулась и спросила по-французски: «Сколько?» — он тут же назвал цену.

Цена в пересчете составила примерно тридцать пять фунтов, и к дому прилагалось еще двадцать акров земли.[42] Забегая вперед, следует сказать, что хранившейся дома у Джун накопленной суммы вполне хватало, но собраться с духом и сказать Бернарду о сделанном приобретении она сумела только на следующий вечер. К немалому ее удивлению, он даже не попытался выстроить против нее стену разумных аргументов в пользу необходимости сперва купить дом в Англии, не стал объяснять, что аморально владеть двумя домами, тогда как во всем мире огромное количество людей вообще лишены крова. На следующий год родилась Дженни, и в свой новый дом Джун вернулась только летом 1948 года, чтобы организовать его скромное, но необходимое переустройство. Семья росла, и вместе с ней для удовлетворения ее нужд вокруг разрастались пристройки все в том же местном стиле. В 1955 году родник загнали наконец в водопроводную трубу. В 1958-м провели электричество. Из года в год Джун подправляла террасы, проводила трубу от второго, меньшего по выходу воды, родника для полива насаженных ею же персиковых и оливковых садов и превращала в очаровательный, чисто английский лабиринт густые заросли самшита на склоне холма.

В 1951 году, после рождения третьего ребенка, Джун решила окончательно перебраться во Францию. Большую часть времени дети жили с ней, порой на несколько месяцев переезжали к отцу в Лондон. В 1957 году они ходили в местные школы в Сан-Жан-де-ла-Блакьер. В 1960-м Дженни пошла в лицей в Лодеве. Все свое детство младшие Тремейны, словно почтовые отправления, курсировали взад-вперед между Англией и Францией (в поездах их пасли добросердечные старушки-попутчицы или строгие дамы из «Всеобщих тетушек»[43]), между родителями, которые никак не могли ни жить вместе, ни окончательно расстаться. Ибо Джун, уверовавшая в существование зла и Бога и отдававшая себе отчет, что ни то ни другое не совместимо с коммунизмом, обнаружила, что она не в состоянии ни перетянуть Бернарда на свою сторону, ни отпустить его восвояси. А он, в свою очередь, продолжал ее любить, но эта манера жить только для себя, забыв о какой бы то ни было социальной ответственности, бесила его.