Нам не страшен Хуливуд - Роберт Кемпбелл

– Криб Кокси, это ведь вы?

– Он самый.

– А это вот что такое? Еще один талон на скидку?

– В данном случае никакой скидки. Речь идет о моей личной гарантии. Передадите ее любой из здешних девиц – или любой из девиц на улице, – и она сделает для вас все что угодно. Буквально все что угодно.

– И комиссионные вы на этом огребаете?

– А почему бы и нет?

– А кто вам платит – сутенеры или девицы?

– За такие дела всегда отвечают мужчины, называйте их сутенерами или как вам угодно. Дамы в этом городе на вольных хлебах не работают. Такое запрещено.

– И все тут схвачено?

– Безопасность и порядок гарантированы. Свистун бросил на стойку десятку.

– А вам известно, кому принадлежит "Бобровая струя"?

Руки Кокси оставили в покое поверхность стойки. Глазки собрались в кучку – так подбирается мышь перед тем, как нырнуть в щель под дверью.

– Чем вы занимаетесь?

– Брожу по улицам, смотрю себе под ноги: вдруг там деньги валяются.

– В этом нет никакого секрета. Кинотеатр принадлежит Нонни Баркало. Это вам любой скажет.

– Этот Баркало и распоряжается девицами?

– Он во главе всего. Небольшое производство. Частная киностудия. Кстати говоря, не угодно ли фильм во французском стиле – о том, как затрахивают до полусмерти? Или с накладным членом – чтобы она почуяла, что к чему? Или малышку, которая сосет, как взрослая? На восьмимиллиметровой пленке или на кассете. У меня есть видеомагнитофон. У меня есть кассеты. У меня есть "Нежные ночи с Нелли". У меня есть "Три лилипута в лодке".

– А как насчет вьетнамочек?

– Ну, если вам по вкусу именно это… – Кокси по привычке понизил голос. – Не знаю, вьетнамочка ли она, но косоглазая, это точно. И вытворяет нечто особенное. Не угодно ли? У меня есть "Розита от этого обмирает". На самом деле.

Уистлер начал кое о чем догадываться – и от этого сразу же едва не блеванул.

– Инсценировка?

– Ничуть не бывало! Все в натуре. Можете мне не верить, но я даже был знаком с исполнительницей. Захаживала сюда и сидела за столом – как раз как те девки. А уже целый год ее нигде не видно. Клянусь, все снято по-настоящему. Ее уделали, прямо когда она кончала.

– И сколько это стоит?

– Двести пятьдесят.

Свистун проверил свою пачечку.

– А напрокат взять можно?

– Только не это. Тут надо раскошелиться. Свистун заколебался.

– Если у вас туго с наличными, можете рассчитаться карточкой, – сказал Кокси.

Уистлер достал кредитную карточку. Расписался на бумажке, подсунутой ему Кокси.

– Номер телефона? Свистун покачал головой.

– Видеомагнитофон или проектор?

– А чем здесь можно разжиться?

– В "Синем доме" есть видеомагнитофоны. Если хоть один из них работает. Можете взять напрокат у меня. За десять баксов. И они возьмут столько же.

– Мне бы не хотелось возиться с вашим видеомагнитофоном. Уж лучше попробую рискнуть в "Синем доме".

Кокси уложил видеокассету в бумажный пакет.

– Вы уверены, что вам не хочется побаловаться с кем-нибудь из девочек?

– Уверен. А где живет этот Баркало?

– На улице Урсулинок через дорогу от итальянской церкви Святой Девы Марии. Номера дома я не помню.

– А где он бывает?

– У Джимми Флинна на площади Святого Петра. В "Голубом гроте" у Минди, это на Ибервилле. С черного хода там бордель. И на втором этаже в "Бобровой струе" у него есть офис. Он, можно сказать, повсюду. А вы оптовик?

– Оптовик чего?

– Ходят слухи, будто Баркало распродает все, что у него есть. Кроме "Бобровой струи" и парочки многоквартирных домов.

– А с какой стати?

– Ему сделали предложение на Западе.

– В Лас-Вегасе?

– Послушайте, даже мне известно не все.

Свистун собрался на выход.

– Кстати, вам привет от Боско Силверлейка.

– Что ж вы сразу не сказали? Я бы сделал вам скидку.

Свистун, однако, решил, что это неправда.

Глава двадцать первая

Номер в "Синем доме" оказался на удивление чистым, хотя и припахивало здесь чем-то, чему не суждено было выветриться никогда.

Свистун улегся на неразобранную постель в шортах. В номере было темно, лишь светился экран телевизора.

При всем своем жизненном опыте – а с возрастом он научился воспринимать вещи такими, какими они являются на самом деле, то есть ни хорошими, ни плохими, ни справедливыми, ни несправедливыми, а всего лишь такими, каковы они есть; научился равнодушно воспринимать грубость и жестокость, – оставалось все же кое-что, способное пробудить в нем беспомощную и бесплодную ярость. И то, что он видел сейчас на телеэкране, едва ли не сразу вызвало у него желание отправиться на ближайшее кладбище и улечься в первую же могилу.

Совсем юная темнокожая девушка, должно быть, мексиканка или пуэрториканка, с подростковым телом, предавалась ласкам с довольно красивой азиаткой, которая выглядела чуть постарше. Конечно, применительно к азиатам, многие склонны утверждать, будто они все на одно лицо, но Уистлер почти не сомневался в том, что женщина на кассете была тою же Лим Шу Док, что и на снимках из морга.

Вполне можно было представить себе, что юной латиноамериканке внушили, будто вытворяемое ею перед камерой является настоящим искусством. Она, должно быть, уже воображала себя одной ногой в Голливуде. Казалась себе эдакой восходящей звездочкой. Заласканной и избалованной. Она беспрекословно и самозабвенно выполняла все указания режиссера, поворачиваясь то так, то этак, ложась на бок, вставая на четвереньки, прогибаясь и выгибаясь, как ей велели.

Лим Шу, однако же, относилась к тому, что с нею делали, и к тому, что делала она сама, так, словно была всего лишь зрительницей. Когда она переворачивалась, взгляду открывалась татуировка на бедре. Эта девица наверняка уже перестала надеяться на что бы то ни было.

Темнокожая действовала не только самозабвенно, но и вдохновенно. Губы ее были напряжены, она то и дело посматривала туда, где могла находиться камера. Явно рассчитывая на одобрение. На снисхождение и, может быть, на пощаду. Не исключено, что она предчувствовала грядущий ужас и своими стараниями надеялась избежать его.

Лим Шу уступила место какому-то мужику и на экране больше не появилась. Но как знать, не принесли ли ее в жертву в ходе каких-нибудь других съемок?

Сюжета практически не было, да и диалог никак нельзя было назвать осмысленным. Страстные крики и тяжелое дыхание опаздывали по фазе, так что звукозапись, должно быть, шла отдельно. Освещение было скверное, сочетание красок – безвкусное. Ничего общего с изящными профессиональными порнушками, какие снимают в Детройте и в Хуливуде. Зато гораздо первобытней. Честнее. В своем пакостном смысле – чище.

Свистун однажды спросил у издателя серии низкопробных журнальчиков из долины Сан-Фернандо, почему покупатели выкладывают по пятерке за двадцатистраничную тетрадку черно-белых снимков, на которых некрасивые и не вызывающие желания женщины робко выставляют себя напоказ в снятых на час номерах мотеля, тогда как всего за три доллара можно купить трехсотстраничный альманах, наполненный любопытными статьями, похабными письмами и цветными фотографиями умопомрачительных красоток во всех мыслимых и немыслимых позах.

Это элементарно, возразил порноиздатель. Далеко не все мужчины способны вообразить, как они трахают умопомрачительных красоток на персидских коврах, проливая шипучей струей французское шампанское возле мраморного камина. Но почти каждый может представить себе, как его ублажает холодноватая с виду блондиночка, которую он подцепил в баре на углу и рот у которой устроен наподобие ручного пылесоса. Или как он заходит в одну из тех забегаловок, где полное удовольствие на быструю ногу обходится в каких-то пятьдесят баксов.

Но вот у режиссера видеокассеты и его помощников, судя по всему, иссякли пленка, фантазия, позы и терпение. С девицей на телеэкране расправились столь стремительно, что Свистуну почудилось, будто ему нанесли резкий удар в живот. Взволнованный энтузиазм девицы уступил место невероятной растерянности. Затем, подобно бомбе, взорвался истинный ужас. Он превратил ее милое подмалеванное личико в маску злой колдуньи, глаза вылезли на лоб, рот растянулся и исказился так, словно она глотнула серной кислоты, язык заклинило между зубами. Она потянулась к обнаженному партнеру, который по-прежнему исполнял "акт любви" на ее хрупком, почти безгрудом теле. Камера наехала на ее широко расслабленные ноги. Высветлила слепое пятно на стене у нее за спиной. И тут в объектив вошел еще один мужчина, тоже обнаженный, но с капюшоном, опущенным на голову. В левой руке у него было мачете. Он рубанул им девицу по горлу, и оттуда фонтаном ударила кровь.

Глава двадцать вторая

Долгий сон, отягощенный кошмарами, которые не избыть и в беззвучном крике, приводит к тому, что наутро болит все тело, из которого словно бы высосали жизненные соки.