Фестиваль для южного города - Чингиз Абдуллаев

– Не считайте, что поймали меня. Я сказала это просто так, фигурально выражаясь. Имея в виду, что его прибили. Я не знала точно, что его ударили по голове.

– Вы точно знали, как его убили, – возразил Дронго. – И знаете, почему? Ваша заколка была в ванной комнате. Если бы она была в гостиной, я бы наверняка запомнил. В тот момент, когда вы появились в коридоре, наш знакомый режиссер сидел со мной в баре. Это могут подтвердить двое сотрудников охраны, находившихся в коридоре, и я, с кем он вместе сидел и никуда не отлучался. Вас пропустили в его номер как хорошую знакомую Мовсани. Они уже знали, что вы провели там ночь и были с ним весь день. Такие новости быстро расходятся.

Вы вошли в номер. Дверь была открыта. Прошли в ванную комнату и в спальне увидели убитого. Вы не испугались, не закричали. Вы ведь из Боснии, и опыт прежней жизни должен был сказаться. Смерть, трупы, война, вы видели это в своей жизни, когда шли ожесточенные бои вокруг Сараево. Увидев убитого, вы постарались быть спокойной. Забрали свою заколку от фирмы «Александер» и так же спокойно вышли из номера, даже не закрыв за собой дверь. И знаете почему? Вам было важно оставить все таким, каким это было до вас. Самое интересное, что сразу за вами туда вошел Омар Лятиф, тот самый турецкий журналист, с которым вы сюда прилетели. Но в отличие от вас он не вошел ни в спальную, ни в ванную комнаты и поэтому не увидел убитого. Так вот, уходя, он закрыл дверь. Защелкнул ее. Небольшая разница в вашем поведении и в его. Но она очень характерна. Вы меня понимаете. И учтите, что это только пока моя гипотеза. У следователя может быть иная версия. Ведь дверь в номер господина Хитченса была закрыта с другой стороны.

– Что вы хотите сказать? – ледяным голосом спросила Сада.

– Вы были последней, кто туда входил. И вы прошли в спальню, ведь Омар Лятиф туда не заходил. Возможно, между вами началась ссора и в порыве ярости вы ударили своего коллегу по голове. Такую версию вполне может выдвинуть следователь, чтобы объяснить, каким образом был убит Питер Зегер.

– Вы сошли с ума, – тихо сказала журналистка, – я его не убивала.

– Но вы его видели?

– Да, – крикнула она, – идите вы к черту! Дайте мне сигарету. Ах да, вы же не курите. Такой положительный тип со всех сторон. Наверно, не пьете и никогда не изменяете своей жене. Хотя я помню, что тогда вы ей изменяли. Нет, на роль праведника вы явно не годитесь. Интересно, сколько человек вы лично отправили в тюрьму? Пятерых, десятерых, сто, пятьсот, тысячу?

– Я пытаюсь помочь людям, разоблачая преступников, – возразил Дронго.

– Только не нужно ничего мне говорить, – поморщилась женщина, – вы ведь известный частный эксперт. За деньги богачей ловите несчастных воров, которые пытаются залезть к ним в карман. И еще пытаетесь рядиться в тогу морализатора.

– Воров я действительно ловлю, – согласился Дронго, – но вместе с ними пытаюсь разоблачать убийц, маньяков, опасных террористов, растлителей и торговцев наркотиками. Я не считал, сколько именно преступников отправил за решетку или даже на тот свет, но точно знаю, что мир стал немного лучше именно в результате моей деятельности. И не вам меня укорять, госпожа Сада Анвар. Если бы сегодня на моем месте был другой следователь, вы бы его просто обманули. И тогда главными подозреваемыми стали бы абсолютно невиновные люди – ваш коллега Омар Лятиф или английский контрразведчик Стивен Хитченс.

– А кто, по-вашему, его убил? – недобро усмехнулась Сада. – Он и убил. В этом можете не сомневаться.

– Почему вы так решили?

– Я же не дура. Итак, все понятно. Когда я пришла туда, Мовсани сидел с вами в баре. Значит, он отпадает. Мне действительно сказали, что он ушел. Остается только Хитченс. Он был в своем номере. Наверно, перед тем, как я там появилась, он увидел Зегера и принял такое решение. А может, ему приказали. Зегер был известным радикалом, и наверняка англичане решили его устранить, чтобы помешать возможным контактам Мовсани с этим журналистом. Вот вам и вся тайная история. Хитченс его убил и ушел в свой номер. Он не думал, что я там появлюсь. Я увидела Зегера. Вы правы. Я была совсем молодой, когда у нас началась гражданская война. И я видела трупы на улицах наших городов. Более того, я видела, как убили моего отца. У меня на глазах. И знаю, что кровь обычно застывает за несколько минут. Когда я вошла туда, его кровь была еще красной, она расплывалась по ковру. Значит, его убили буквально перед моим приходом. И никого, кроме Хитченса, там не было. Он специалист по таким вопросам.

– Зачем ему было использовать торшер? – спросил Дронго. – У него было с собой оружие. И если бы он по-настоящему захотел, он бы просто выбросил Зегера из окна. Потом можно было объяснить это самоубийством или случайным падением. Зачем ему устраивать такое показательное убийство?

– Как показательная казнь, – возразила женщина. – Неужели вы ничего не поняли? Знаете, почему я еще девочкой вышла за человека, который был старше моего деда? Чтобы убраться поскорее из нашего ада. Чтобы забыть обо всем и сбежать в страну, где в девять часов вечера все засыпали, а цветы росли прямо под окнами. И никто не стрелял. Никто не бросал в ваш дом гранаты и не пытался сжечь вашу семью из огнемета. Но все мы, живущие в Сараево и вокруг него, точно знали, что виноваты не сербы, не хорваты и не мусульмане. Во всем виноваты большие державы, которые натравливали нас друг на друга. За каждым преступлением так или иначе будет стоять политика, будь она проклята. Будут стоять интересы того или иного государства. Я считаю, что в данном случае это Англия. Можете думать все, что хотите, но я такая вот стерва. Знаете, я заметила одну особенность. Мужчинам нравятся абсолютные дуры. Как только женщина начинает проявлять хоть немного самостоятельности или просто отказывает очередному самцу при первом свидании, ее сразу считают законченной стервой и сукой. Наверно, они так успокаивают свое мужское самолюбие. Только ведь дурой оставаться сложно. Рано или поздно нужно взрослеть.

Она открыла свою сумочку, достала пустую пачку сигарет и раздраженно отбросила ее в сторону.

– Нужно будет заказать сигареты в номер, – зло сказала Сада Анвар. – Так вот, я действительно прошла в спальню и увидел погибшего. Я видела, как кровь хлестала из его раны. Он был уже мертв, и я не могла ему ничем помочь. Нужно было решать, что именно мне делать. Кричать и звать на помощь? Конечно, прибегут люди, и будет большой скандал. Но потом меня несколько месяцев продержат в вашей стране. Если даже не главной подозреваемой, то главной свидетельницей. У меня нет даже английского гражданства, только вид на жительство. Первый муж не дал мне немецкого гражданства, мы довольно быстро развелись. Второй оформил мне венгерское гражданство, но кому оно нужно? А третий ничего не успел оформить, сразу отправился в тюрьму. И с таким грузом я должна была поднять шум, чтобы собрались полицейские. Они бы сразу вспомнили про моего мужа, арестованного за наркотики. И боюсь, что ваш справедливый суд сразу бы вынес мне приговор. Оставаться в вашей стране вообще на долгий срок я не планировала. Все это пронеслось в моей голове, когда я стояла над погибшим. Поэтому я взяла свою заколку и ушла. Пусть остальные разбираются. Я ничего не видела и ничего не знаю. Даже если меня начнут пытать, я больше ничего не скажу. Заколка лежала на столе в гостиной. Я взяла ее и ушла. И никто в целом мире, кроме вас, не сможет ничего доказать.

Дронго молчал. Он смотрел на нее и молчал.

– Не нужно так долго молчать! – крикнула Сада Анвар. – Это раздражает сильнее, чем ваши слова. Скажите, что я стерва. Что я умею устраиваться, что я расчетливая сука. И все будет правильно. Но я его не убивала.

– Вы понимаете, в каком сложном положении вы оказались. У господина Хитченса есть дипломатический паспорт и дипломатический иммунитет против любого судебного или прокурорского преследования. Максимум, что могут сделать власти, это выслать его из страны, – сказал Дронго.

– Все правильно, – сказала журналистка с непонятным внутренним ожесточением, – у них есть все. Дипломатический иммунитет, поддержка государства, большие деньги, гигантские авианосцы, грозные бомбардировщики. У них есть все, а у нас нет ничего.

– Хватит. Можно подумать, что вы бедствуете. Судя по вашим нарядам и сумкам, я бы так не сказал.

– Остатки былой роскоши, – усмехнулась Сада Анвар. – После второго мужа, который тоже был намного старше меня, я дала себе слово, что в третий раз выйду замуж по любви. Хотелось такого большого, светлого и чистого чувства. Хотелось рожать детей и иметь большую семью. Из четверых моих братьев трое погибли в той проклятой гражданской войне. Вы слышали о Подорице?

Он молча кивнул.

– Трое из четверых, – повторила она. – И я решила, что в третий раз все будет иначе. Но получилось еще хуже. Нет, я его действительно любила. Только он любил деньги и свою жизнь еще больше, чем меня. Вот так все и закончилось. И с тех пор я стала другим человеком. Теперь я точно знаю, что в этой жизни нужно успеть взять все, что можно. Взять здесь и сейчас, не надеясь на завтра. Думаете, что я отправилась в кровать Мовсани просто так? Его интервью произведет сенсацию в мире. Он мне все рассказал. Фетву объявили за его безобидный фильм, в котором не было ничего против ислама. Этот тип, который вынес фетву, был личным врагом его семьи. Можете себе представить? Потом совет улемов отменил фетву и потребовал от священнослужителя, нарушившего правила поведения, покаяния и отставки. Но в мире по-прежнему считают Мовсани этаким борцом с иранским режимом. Фетва давно отменена, никто не даст за его голову и пяти долларов. Но ему нравится эта загадочность, эта охрана, которая придает ему такую важность, положение гонимого и обреченного. Его везде принимают как второго Салмана Рушди, хотя все это неправда. Но иначе никто бы даже не вспомнил, что есть такой режиссер – Хусейн Мовсани. Вы видели его фильмы? Я видела, ничего особенного. Каждый человек точно знает в душе, чего он стоит. Можно обманывать весь мир, но себя обмануть невозможно. И Мовсани точно знает, что он не дотягивает до уровня Кияростами или Фархади, но благодаря славе приговоренного к смерти творческого деятеля он еще может выжать немного денег из своих спонсоров, быть интересным журналам и газетам, пользоваться благами английской цивилизации. И он точно знает, что обречен. Рано или поздно даже англичане поймут, что имеют дело с пустышкой, с лжецом, которого приняли за важную фигуру, с обычным мошенником, который уже больше никогда и ничего путного не снимет. В его первых картинах была жизнь, поэтому он и получил свои номинации. В его последней картине жизни нет. Это обычный лубок по Кустурице, который Мовсани явно не удался. Вот вам и вся правда.