Цмцерон - Пьер Грималь

Итак, в марте 78 года, когда умер Сулла, Цицерон находился в Афинах и уже в течение шести месяцев слушал Антиоха. Антиох и призвал его расстаться с отрочеством и вступить на «дорогу почестей». Подобный совет естественно вытекал из философии, которую исповедовал Антиох, верный и в этом случае учению Аристотеля и политическим традициям Афин, где считалось, чго люди выдающихся способностей обязаны служить ими родному городу. Наградой им была слава.

Цицерон, однако, отправился в Рим не сразу и не прямо. Мотивы его разгадать нетрудно: до достижения возраста, позволявшего добиваться квестуры, оставался еще примерно год. Мы не знаем, в это время или раньше Цицерон посетил Спарту. Он не мог противостоять искушению повидать город, который на протяжении веков обладал для римлян странным обаянием и «словно марево в пустыне» постоянно притягивал их взоры. В «Тускуланских беседах» разбросано несколько замечаний, из которых явствует, что Цицерон в Спарте был и выразил восхищение — несколько сдержанное и нигде не переходящее в подлинное одобрение — теми испытаниями, что полагалось проходить юным лакедемонянам. Они должны были молча перенести боль и муки перед алтарем Артемиды и драться друг с другом «кулаками, ногами, ногтями, наконец, зубами, готовые скорее умереть, чем признать себя побежденными». На взгляд Цицерона, все это явно отдавало неумеренным тщеславием и архаическим варварством — неслучайно в связи со спартанскими обычаями он вспоминает о ритуальном убийстве вдов у индусов. В Пелопоннесе он встречался также с коринфянами, жившими в изгнании все семьдесят лет, прошедших со времени разрушения их города. Их не так уж много, замечает Цицерон, душевные раны их зарубцевались, и они мало чем отличаются от других эллинов. Повидав этих стариков изгнанников, постоянно погруженных в мелкие заботы повседневной жизни, Цицерон, по-видимому, еще на пути в Афины посетил развалины их города. «Внезапно вставшие перед моим взором руины Коринфа, — замечает он, — произвели на меня большее впечатление, чем на самих коринфян». Город Коринф был разрушен за 60 лет до того римской армией, и римский полководец допустил его разрушение. Это вызывает у Цицерона нечто вроде угрызений совести. Не один Цицерон, по-видимому, испытывал подобное чувство: несколькими годами позже римский сенат решил восстановить

Коринф и, насколько возможно, вернуть ему былое процветание. Следовательно, не все в Риме были так уж горды победами своего государства, некоторые все же стремились залечить раны, этим государством нанесенные.

Цицерон и его спутники покинули наконец Афины, но и на этот раз направились не в Италию, а еще дальше на Восток: подлинных наставников красноречия можно было встретить не в Афинах, где Цицерон слушал из риторов лишь некоего Деметрия, сирийца родом, о котором, кроме этого, мы ровно ничего не знаем, а в провинции Азии и в первую очередь на Родосе.

Путешественники начали с Малой Азии. В «Речи в защиту Клуенция» содержится упоминание о том, что Цицерон присутствовал на судебном процессе в Милете: женщина, повинная в вытравлении плода с целью передать право наследования родственникам по боковой пинии, была здесь приговорена к смертной казни. Побывал он и в Смирне, где встретился с Публием Рутилием Руфом, жившим в ту пору в этом городе изгнанником вследствие процесса, подстроенного откупщиками, чью алчность он как наместник тщетно пытался обуздать. Осужденный трибуналом, состоявшим из одних всадников, он удалился в ту самую провинцию, которую пытался защитить, и был встречен здесь жителями весьма дружественно. Сулла предложил ему вернуться в Рим, но Рутилий отказался, подчеркивая тем самым свою преданность законности: несмотря на явную несправедливость обвинения, он не захотел облегчить свою участь, опираясь на поддержку человека, которого считал тираном. Решение было им принято явно не без воспоминаний о Сократе. Рутилий был стоиком, и уважение к законам, пусть неправедным, считалось у философов этой школы качеством непреложным.

О беседах молодого Цицерона с Рутилием в Смирне мы кое-что знаем. Рутилий, который некогда был близок с Сципионом Эмилианом, с Лелием, со всеми почти выдающимися людьми его поколения, делился воспоминаниями о своем времени, и одно из этих воспоминаний весьма примечательно. Речь шла об уголовном деле — о резне, случившейся в Сильском лесу, в которой обвинили компанию публиканов, взявших в этих местах на откуп поставки смолы. Откупщиков защищал Лелий, рассказывал Рутилий, говоривший, как всегда, точно и красиво, но тем не менее не сумевший убедить судей.

Заседание созвали наново, Лелий произнес еще одну защитительную речь, но судьи по-прежнему оставались в нерешительности. Тогда Лелий посоветовал своим подзащитным обратиться к Сервию Сульпицию Гальбе и поручить отстаивать их интересы. Гальба был горячим оратором; в тот день он превзошел самого себя, «он говорил так напористо, с такой силой убеждения, что едва он завершал очередную часть своей речи, раздавался гром аплодисментов»; он взывал к жалости, испускал вопли отчаяния — и добился оправдания откупщиков. Несложно понять, по каким причинам Рутилий стал делиться с Цицероном этими воспоминаниями. Цицерон, как мы уже знаем, много размышлял о различных видах ораторского искусства; рассказ Рутилия сводился к тому, что в своей защитительной речи он отказался от всякого пафоса, — и потерпел поражение, живое же и страстное красноречие его соперника оказалось убедительным. Между этими двумя видами красноречия Цицерону предстояло сделать выбор.

Позже в диалоге «О государстве» Цицерон рассказывал, что несколько дней, проведенных им в Смирне, прошли в постоянном общении с Рутилием. В ходе рассказа он, хотя ему было в то время без малого тридцать лет, называет себя adulescentulus: по-видимому, как показывает само это слово, годы, проведенные на Востоке, он считал «годами учения», «годами поисков», когда разум его и дух еще только формировались под самыми разными воздействиями.

На Восток Цицерон приехал в поисках идеального красноречия, соединяющего в себе красоту и истину. В Афинах он слушал главным образом философов, ясно отдавая себе отчет в том, какое значение имела философия для становления мастера красноречия. В «Ораторе» он напишет: «Признаюсь, что если я действительно оратор, то стал им не в школах риторов, а в аллеях Академа...» С точки зрения реального судебного красноречия, однако, мысль Платона витала в заоблачных сферах; повседневная судебная практика требовала покровительства музы не столь возвышенной и более деловой. Риторы, преподававшие на Востоке, и предоставили Цицерону возможность познакомиться с применявшимися в этой практике разнообразными приемами и манерами ораторского искусства, дабы сделать затем свой выбор.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});