Великий запой: роман; Эссе и заметки - Рене Домаль

Я хотел рассказать лишь о голове. Но аналогичному выворачиванию подверглись и другие части человеческого тела. Куда проще об этом повествует индийский миф: «Существо-которое-существует-само-по-себе пробило отверстия вовне; вот почему мы смотрим наружу, а не внутрь себя. Иногда сознательное существо, стремясь к тому-что-не-умирает, отводит взгляд и обращает его на себя».

Об относительности головы и типах лица

Мы разделяем все на голову, грудь и живот, а ведь голова существует не сама по себе, но лишь в связи с другими частями. Лицо, как не раз замечали физиономисты, представляет собой три подвижные плоскости.

Существуют физиономии, на которых все чувствительные органы лица опущены книзу: глаз, ухо, нос — все подчинено рту, хотя сам он всего-навсего пищевое отверстие. При виде таких лиц всегда думается о пастях, мордах и рылах. Существует другой тип, когда лицо словно притянуто к верхней оконечности головы; глаз, ухо, нос и даже рот как бы подвешены к черепному своду, эдакие причиндалы мозга. Таков, например, лик Минервы. Между этими двумя крайними типами мы находим всевозможные промежуточные варианты, представляющие противоречивые черты — один чувствительный орган подтянут кверху, другой оттянут книзу, третий вытянут вперед или втянут назад, или же все сгруппированы вокруг доминирующего органа, например носа, — все виды лиц, которые вы можете увидеть вокруг. Таков реестр естественных лиц. Другой весьма редкий тип — это результат добровольного культивирования, когда все чувствительные органы служат центральному невидимому органу, внутреннему единству: таковы лики традиционных Будд.

Наш великий страх

Как только лица обратились вовне, люди оказались не способны видеть самих себя: отсюда наша великая ущербность. Не имея возможности видеть себя, мы себя представляем. И каждый, воображая себя и других, остается одиноким. Чтобы увидеть себя, сначала надо быть видимым, — видеть, что тебя видят. Ведь у человека, несомненно, есть возможность научиться видеть себя, восстановить внутренний глаз. Но самое странное и самое страшное заключается в том, что мы боимся, панически боимся, причем не столько самих себя увидеть, сколько самих себя постоянно видеть; в этом фундаментальная абсурдность нашего положения. В чем причина такого великого страха? Возможно, в воспоминании об ужасной хирургической операции, которой подвергли наших предков, когда их разрезали надвое; но тогда следует больше всего бояться того, что, продолжая отделять себя от самих себя благодаря сверкающей фантасмагории, мы будем вновь раздваиваться, — и это уже происходит. Мы боимся увидеть себя потому, что можем увидеть нечто ничтожное; наша призрачность опасается разоблачения.

И именно из боязни совершить это ужасное открытие мы гримируемся и гримасничаем. И наша голова, лепщица масок и сказительница историй, вместо того чтобы вести нас к истине, превратилась в машину для лжи. Ведь по-латыни говорилось mens, mentiri. Примечательно, что французы отказались от слова chef, которым называли верховодящего или управляющего телом, ради слова teste, которое означает «горшок». Это произошло именно в ту эпоху, когда голова все чаще воспринималась как то, что наполняют, а не то, чем приводят в действие. В ту же самую эпоху человеческие лица в искусстве перестали означать идеи и начали представлять персонажей.

Головы без лиц и головы без тел

У сведущих в ужасе японцев среди всех придуманных ими чудовищ нет ничего страшнее — насколько я знаю — женщины, с которой вам лучше никогда не встречаться. Она сидит на обочине дороги, обхватив голову руками, а когда вы подходите, поднимает голову: и тогда вы видите, что у нее нет лица.

Предмет, который видится отчетливо, не может напугать. Пугает отсутствие или неясность. В компании мы обмениваемся улыбками, перекидываемся словами «дорогой друг», чтобы не пугать, чтобы не являть себя без лица. Мы боимся испугаться.

Кажется, в японских сказках встречаются вампиры особого вида: это грозно оскалившиеся человеческие головы, которые летают и по ночам осаждают вас как пчелы. Дабы устоять, надо смотреть им прямо в глаза не отрываясь, и так — до самой зари, когда они исчезают.

Головка трубки и прочие

Это также связано с тем, о чем уже говорилось — мы воспринимаем, подводя все под человеческую схему: черепная коробка, грудная клетка, конечности, брюшная полость. Если одного из этих элементов недостает, значит, мы сами должны это восполнить. Например, кресло, удерживающее брюхо на четырех ножках, подставляет мне свою грудь и руки и предлагает одолжить ему недостающую голову Трубка — не более чем живот; мы предоставляем ей свою грудь, попеременные движения которой раздувают огонь, сжигающий табак, и додумываем, а иногда даже лепим ей голову — чаще всего голову зуава. Мало найдется голов, высмеиваемых так, как головки трубок, и это справедливо; но многие человеческие головы всего лишь головки трубок, головки чисто декоративные, скопированные по старым моделям и не имеющие никакой связи с туловищем и животом, которые их поддерживают — головы, которые постаралось нам вылепить современное образование[7].

На этой печальной констатации я вас оставлю. Мне предстоит подробно выяснить, как Персей похитил у Грай глаз, и попробовать решить еще несколько мифологических загадок подобного рода.

1939

Катехизис

К пробуждению у Господина кюре всегда чуть нагнаивались глаза, но в то утро расклеить веки было особенно тяжело. Он промыл их ромашковым отваром и посмотрел на себя в зеркало. Глаза наконец-то открылись, стало свежее и легче, однако результат Господина кюре все равно не удовлетворил. Он видел свои глаза открытыми, но чувствовал их закрытыми. Словно внутри черепа имелась пара других очей со смеженными свинцовыми веками, обращенных в ночные миры. Он потряс головой, дабы отогнать мучительные мысли, но еще ощутимее почувствовал, как внутри закачались глазные яблоки. Откуда-то из памяти вознесся голос:

Секреция желез Мейбомаэто секрет Духа Святого…

Он перекрестился. Стало еще хуже. Теперь он прекрасно ощущал эти веки и напряжение мышц, удерживающих их сомкнутыми, а также чувствовал, как они пытаются открыться, и ему требовалось усилие, чтобы держать невидимые глаза закрытыми. «Ах! Неужели я свихнулся? Господи, избави меня от сего искушения». Но Господь не отвечал, а ощущение стало напоминать желание чихнуть. «Открою или не открою?»

Переминаясь на месте, как школьник, которому учительница не разрешает выйти на минутку из класса, Господин кюре начал торопливо рыться в словаре «Вопросы совести» из энциклопедии Миня. «Посмотрим: глаз… ничего! глаза… ничего! секрет… секреция… ничего! желание… ничего! неодолимое… ничего! Ничего! Ничего. Ну что ж, по крайней мере, совесть моя чиста. Этот грех в списке не значится. Наберемся мужества. Открываем!»

В голове раздался оглушительный треск, как если бы выдрали зуб — причем без анестезии и откуда-то изнутри, из глубокого средоточия всех костей. Затем — бесшумное скольжение, быстрое, но, кажется, нескончаемое, как подъем театрального занавеса. И все. Больше ничего. Это следовало обдумать.

Господин кюре положил в карман сутаны маленький хлебушек, чтобы съесть его после службы, и отправился в церковь. Поклон хозяину табачной лавки, поклон полицейскому, каламбур церковному сторожу, фривольное словцо прислужнице, взимающей плату за стулья, шлепок мальчишке-певчему, все как всегда, все как всегда, но впервые Господин кюре наблюдал за Господином кюре в его обычной жизни. Отслужил, как всегда, плохо, но на сей раз слушал себя.

За службой следовала катехизация. Все дети были в сборе, кроме двух, больных свинкой, итого дюжина: тупые и разбитные, чумазые и приглаженные, рахитичные и коренастые. Кюре хлопнул в ладоши, по фунту мяса в каждой, и, когда дети прекратили бузить, объявил:

— Дети мои, мы хорошо поработали в этом году и, надеюсь, все будем готовы к Святой трапезе.

А про себя прошептал: «Мы будем все готовы… А ведь и вправду, я всегда говорю им мы. Никогда не замечал». И продолжил:

— Сегодня, мы пройдемся по катехизису с самого начала. Но не так, как обычно. Поскольку мы хорошо выучили катехизис, то вряд ли стоит еще раз читать его наизусть. Вы будете отвечать то, что подсказывают вам сердце и совесть, словно вы никогда ничего не учили: будете отвечать только то, что диктует ваша (он чуть не добавил «невинная», но удержался) душа. Итак, Гюстав!

Гюстав, сын путевого сторожа, — не тупой и не разбитной, не чумазый и не приглаженный, не рахитичный и не коренастый, не веселый и не грустный, не красивый и не уродливый — в общем, образцовый ученик — приблизился.