Песни в пустоту - Александр Горбачев

(Из интервью Екатерине Борисовой, журнал Fuzz, сентябрь 1997 года)

* * *

“Машнинбэнд” стал новым словом в российской альтернативе, причем в самом прямом смысле. Тяжелая здешняя музыка в ту пору в лучшем случае представляла из себя радикальный балаган в тамтамовском духе, в худшем – безоглядное копирование зарубежного рэп-кора, обогащенное дополнительным пафосом, тексты звучали соответствующие, и слово “мазафака” в них встречалось куда чаще, чем родная речь. Рок-клубовский опыт Машнина, совмещенный с электрической яростью нового времени, дал феноменальный результат, непохожий на то, что пели и в прошлом, и в настоящем. Такие тексты, наверное, мог бы исторгать из себя герой Майкла Дугласа из фильма “С меня хватит”, белый воротничок, которого свела с ума перегруженная и враждебная городская среда, – только с поправкой на то, что среда эта была петербургская, а вторая столица в те годы как раз прочно завоевала себя гордое звание первой по части криминала. “Импотенты мечтают о чистой любви / Педерасты вспоминают пионерские зорьки / Дембеля и те протыкают дни / И только этот Маугли без сантиментов. / От двух вещей он приходит в раж: / От сырого фарша / И музыки гранж”: истошные слова Машнина прорывали плотную ткань грозного и грязного звука, как проникающие колюще-режущие, вторгались в уши, как приговор реальности, как констатация генерального поражения в борьбе человека со зверем в самом себе, как запоздалое предупреждение об опасности, что кроется за каждым углом, под каждой подушкой и каждой чисто выглаженной рубашкой. При всем при том было бы неточно упрекать Машнина в целенаправленной агрессии: эти песни были именно что самозащитой, существовали в ситуации “весь мир идет на меня войной”, и их надрывная мощь, зашкаливающая громкость, безоглядная свирепость рождались именно из обреченности, из осознания собственного бессилия. Тексты Машнина – это в некотором смысле последний хрип гуманиста, поэтический теракт, возникший в ситуации, когда все остальные методы воздействия казались бессмысленными. К его литым и лютым чеканным строчкам, кажется, хорошо подходит старый пассаж Герцена: “Мы, недовольные, неблагодарные дети цивилизации, мы вовсе не врачи – мы боль; что выйдет из нашего кряхтения и стона, мы не знаем, – но боль заявлена”.

Фильм Алексея Балабанова “Брат”, снятый как раз когда перевоплощение Машнина свершилось окончательно, и повествовавший о том же городе в ту же эпоху, заканчивался сакраментальной фразой: “Город – эта злая сила”. Именно эта злая сила и манифестировала себя через песни “Машнинбэнда” – и виднее всего, конечно, она была на концертах.

Сергей Гурьев

Однажды я ездил на концерт Машнина. Альбомы я тоже слушал, но они такого впечатления не производили – то есть они тоже были сильные, но концерт был еще сильнее, на порядок. Это было в Ленинградском рок-клубе, делал это Фирсов, год где-то 97–98-й, когда только-только этот самый Рок-клуб на Рубинштейна возродился. Соответственно, они там были втроем: гитарист, барабанщик и Машнин на свободном вокале. Все это я помню через призму глубокого пьянства – мне вдруг показалось, что потолок в Рок-клубе стал страшно низким, метра два. Было полное ощущение, что Машнин весь концерт своей лысеющей головой в очках, не будучи гигантского роста, все время пытается разбить этот низкий потолок. И впечатление такого мощного, животного и одновременно по-человечески отчаянного драйва. Казалось, что бас абсолютно не нужен и это идеальный состав – вокал, гитара, барабаны и больше ничего. Ломовой поток непрекращающегося драйва, который возник с первой секунды и весь концерт не иссякал. Такой отчаянный животный лом. Причем Машнин на животное не похож абсолютно, выглядит как интеллигент, весь концерт пел в очках – и вот такой плешивый человек в очках превратился в какой-то субстрат животности, мощи, какой-то энергетический сгусток. Когда животное выглядит как животное, ну и нормально, какой-нибудь там ревущий накачанный металлист. А тут именно как будто нечто вселилось в тело и душу интеллигента плешивого, и это дополнительно производило душераздирающее впечатление. На этом концерте я испытал ощущение, похожее на то, что было от “Собак Табака”, – как же так, такой песец, почему вся страна не стоит на ушах, почему не ломится? Потом, правда, я послушал альбомы – ну, неплохо, да, но был некий облом, потому что того звучания, что было живьем, они не дали, звучали более бледно. Может быть, этот концерт Машнина – вообще самое сильное концертное воспоминание 90-х.

Андрей Машнин

В моем охуенном творчестве, как я его называю, экстремальных концертов особо запомнилось два. Один – в Сосновом Бору. 8 октября 2000 года я с утра посмотрел “Сузуку”, где Шумахер стал чемпионом мира. В двенадцать часов – электричка в Сосновый Бор. Мы с нашим Шумахером купили бутылку зубровки, выпили в тамбуре за победу того Шумахера. Приезжаем на станцию – время есть, чем бы заняться? Еще зубровки на скамейке и какие-то сардельки холодные. Пришли в клуб. Поклонники давай поить водкой. К началу концерта я в ТАКОЕ говно убрался, что просто сидел на сцене и гнал какую-то прозу о машинах. Никто не врубался, что происходит. Пизданулся в конце концов со сцены и вырубился. Пришел в себя – сижу в клумбе возле клуба, очень болит плечо (позже выяснилось – при падении связки порвал). Какие-то сердобольные люди подходят, говорят: “Андрюха, пошли к нам, отоспишься, с утра поедешь домой”. Я думаю – ну все, это банда пидоров. Говорю: “Я сейчас приду”. Удаляюсь в кусты – и бегом в сторону станции. Запнулся, полетел, из косухи все выпало, я и не заметил. Потом уже помню себя в электричке. В кармане ни паспорта, ни денег, ни сигарет. Как-то в метро очутился. Выхожу в Купчине, тут, конечно, менты: “Откуда такой красавец?” “С концерта”. – “А-а, музыкант! Наркотики есть?” Кое-как сделал приличную харю и с чувством так заявляю: “Я к-ка-те-го-ричес-ски п-против наркотиков!” – и рукой делаю как Ленин. Поверили, отпустили. А плечо болит уже четвертый год. Еще один веселый был концерт на выезде. Приехали туда в шесть утра, пошли к одной девке. И там я основательно упился… Потом все отправились в клуб. Я и так был синий, да еще там пиво за пивом. И вот начинается концерт. Первая песня – “Рыба”. Пою вроде более или менее… А в припеве, где нужно орать, неожиданно вместе с криком начинаю блевать пивом – ору и блюю полулитрами прямо на зрителей. И длилось это безобразие полвыступления точно, потом как-то оклемался…

(Из интервью журналу “Хулиган”, август 2004 года)

Сергей Фирсов

Особых проблем с алкоголем у Машнина не было. Если он был не слишком пьян, но и не слишком трезв, всегда замечательно выступал. Но, конечно, случалось по-всякому. Был концерт в Сосновом Бору. Машнин вышел, на первой же песне запнулся, мордой на стол – и все, концерт кончился. Но это был его имидж, он умел из себя дикого панка устроить. Потом, когда он уже работал, он приезжал в костюме-галстуке, начинал петь, а к концу мог раздеться до трусов. Для него это было абсолютно естественно, он никогда из себя ничего не строил. Он таким веселым распиздяем был всегда.

Андрей Машнин

Странно, что музыканты обращают внимание на то, как они выглядят со стороны, вот это: красивым быть. В игре, в прическах, в костюмах, в плясках, ну в чем угодно! То есть все поют красиво, но при этом совершенно не отдаются. Не отдача, а вот именно отдавание. Не публике, а куда-то там в пространство отдаваться – нет этого. Видно, что стоит и красиво поет, и я врубаюсь, что он еще неделю так может и еще неделю… Так же нельзя! Они, может, думают, что они молодые и так надо теперь. Я не знаю, мне особенно не говорили после нашего выступления, как оно, но по крайней мере максимально старался орать, скакать – это естественно под нашу музыку, нормально, можно самому сдохнуть под эти песни. Уж так заорать: “Ненавижу себя в зеркалах!”, что просто инфаркт получить. Я могу все эти песни спеть красиво и художественно или пробубнить… Но если мы играем такую музыку… Ведь я все время по радио слушаю, в газетах читаю, на афишах, что все прогрессивные, альтернативные, я уж не знаю, кто не. Так мы-то все с Запада берем, а там кто? Downset, где человек просто ТАК орет, что я не знаю, как он жив до сих пор. То есть я пишу – я нервничаю, я пишу о том, что меня нервирует, я не пишу просто так.

(Из интервью Екатерине Борисовой, журнал Fuzz, сентябрь 1997 года)

Наталья Чумакова

Я на самом деле такую музыку не люблю – Rollins Band мне вообще никогда не нравились, Rage Against the Machine – нормально, но все равно я это не слушаю. Но ему нравилось! И мне, в общем, тоже нравилось, что у него получалось, но казалось, что музыканты очень сильно ограничивали Андрея своими рамками. “Учитесь плавать”, шортики, какие-то кепки… Мне это показалось смешным, я не очень поняла. Но Машнину это шло, однозначно шло. Многие же просто копируют, а у Андрея получалось так: он появляется на сцене в шортах, в майке в обтяжку, пузом вперед, ходит, поправляет очки – и вдруг как заорет как бешеный слон! Все глохнут в зале, но все в полном восторге, потому что это было и парадоксально, и красиво, и вообще невероятно здорово.