Ода на рассвете - Вирсавия Мельник

ценным другому дворянину. (Я разрешу себе называть их своими именами, чтобы дать ясность этой картине.) Моего постояльца звали Иваном, товарища его — Петром.

Петру барин очень доверял, очень ценил его прямоту и честность. Петр жил возле барина не скудно. Ивану же не досталось ни того, ни другого. Он допустил зависть в своё сердце. Она его мучила.

Леонид насторожился. На его лице вместо раздражительности, появилась чистая заинтересованность.

— И вот, случай. Они с барским наказом едут вместе. Отъехали достаточно далеко. Иван знал, что в ларце что-то ценное. Он знал, что этого ему хватит на безбедную жизнь до самой могилы.

Они ехали через лес. Правил лошадью Пётр, и Иван воспользовался этим. Он дождался момента и столкнул Петра с козел. Тот с криком упал под колёса, стукнувшись головой о камень. В то время Иван сам не понимал, что делает. Он остановил лошадь и кинулся к ларцу. В судорожной спешке он раскрыл его, но все его ожидания не оправдались ни на йоту. Иван полностью обрыл ларец, тряс его, пытался разобрать дно. Всё же кроме какой-то книги и записки он ничего не нашёл.

Только после такого разочарования осознание стало одолевать его. Сам того не понимая, он всё сложил обратно, положил в суму и бежал. Бежал куда глаза глядят.

Неизвестно сколько и как он так брел, но, когда пришел в первое селение, книгу и ларец продал купцу. Тот оценил товар по достоинству. Ларец оказался дорогим, ручной работы, а книга — Библией. Так мне рассказывал Иван.

Получил он деньги и пропил всё и сразу.

Потом мы его нашли в поле.

«Хоть бы кто-то меня простил», — говорил он мне тогда.

Человек хотел прощения, но прощение никто ему не давал. Истомился он вовсе. Грех не допускал покоя. Я пытался что-то донести ему, но это было бессмысленно.

На следующий день его нашли на дереве… повешенным.

Было тяжело нам всем.

Леонид неожиданно встал и ушел.

— Да… Прощение- это вода исцеляющая и елей для ран, — сделал вывод барон.

Разговор о Боге, вере, пролитой крови Иисуса Христа и дарованной Им свободе продолжался. К нему присоединилась Елизавета. Панек задавал вопросы.

Барон заметил, что одного из почетных гостей нет долго на его месте, и решил во что бы то ни стало исправить это.

Садовский вышел за табор. Всунув руки в широкие карманы мужицких штанов, он тоскливо и сурово смотрел на лошадей, недостижимый темный горизонт и бордово-фиолетовое небо.

— Пресловутое моховское сокровище! — Леонид сплюнул свою злость на землю. — Будь оно проклято! … — поток его негодования прервался, не успев толком начаться. Третьим глазом он почуял лишние уши, и не ошибся.

— Ты, друг мой, совсем другой, не такой как твоя семья, — заметил цыган, прошедши к Леониду.

— Да, я другой, — согласился тот, меньше всего желая беседовать с кем-либо.

— У меня, дорогой мой, такое впечатление, что тебя что-то беспокоит, что лежит что-то на тебе тяжелым камнем… Ты хочешь прощения, но тебе нужно научиться прощать.

Леонид молчал.

Барон выждал паузу и сказал:

— Ты так и не рассказал мне кто вы и откуда.

Командир смотрел прямо вперед. Он мягко заскрежетал зубами, но все же обернулся к цыгану и ответил:

— Мы из-под Москвы. Едем к родственникам на север. Зовут меня Тихоном.

— А домашних твоих? — указал барон на табор, где за шатрами между пирующими, освещенными огнем костров, Леонид увидел своих соратников.

У Садовского проскользнуло подозрение: не проверка ли? Что бы это ни было, он решил говорить всё как есть на самом деле, то есть ложь.

— Хорошая у тебя семья, — сказал цыган. — Крепкая. И жена у тебя очень красивая и очень правильная. Такое сокровище ещё поискать надо.

Леонид остановил свой взгляд на Лизе. Барон оказался прав. Среди пестроты и гама она была одна, тихая и неприметная, но в ней была такая сила и такая непоколебимость, что, казалось, не найдется ничего, что бы могло не преклониться перед ней.

— И всё же ты грустен. Почему? — продолжал барон.

Леонид опомнился.

— История твоя так опечалила меня. Подлинны ли имена в ней?

— Да-с. Я позволил себе это.

— Хотел я когда-то встретиться с этим Иваном. Как видно, встреча уже без надобности, — с досадой признался Тихон.

— Очевидно, так оно и должно было быть… Давай отгоним все печали и пойдем веселиться вместе с молодыми! — пригласил цыган вернуться.

— Что же есть красота? — спросил барон у своих дорогих гостей, в очередной раз отметив прелесть своей невестки.

— Все творения Божии- слава и красота,16— сказала Лиза.

— Очень точно сказано.

— В человеке же важна не столько красота внешняя, сколько внутренняя, — добавил Роман. — Так говорит Библия: "Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом."17

Барон все слова взвесил и впитал. Он снова взглянул на Шофранку и снова ее облюбовал, но теперь более тихо и смиренно:

— Шофранка, милая моя, я знаю, что куда драгоценнее твоё сердце, чем все эти украшения на тебе. Сними их. Они тебя не достойны. Тетки твои тебе помогут. Иди.

Невеста ещё ниже опустила свою голову. Она послушала повеление своего свёкра и молчаливо вошла в один из шатров, а за нею- несколько цыганок постарше.

Повеление барона всех цыган озадачило. Как же можно отказаться от золота и драгоценных камней?! Как же можно снять их с девушки в день ее свадьбы? Неслыханно! Она должна быть самой красивой. Она должна быть в центре всеобщего внимания. Не простушка же она какая-то!

Из шатра появилась Шофранка.

Цыгане ахнули. Освобожденная от тяжкого бремени уборов и традиций, она предстала перед ними в полной простоте, и в этой естественности Шофранка была неотразимой. Легко и грациозно она вернулась на своё место возле Панка. За нею следили тысячи глаз, но глаза ее жениха были самыми желанными и блистающими. Он приложил ее руку к своему сердцу:

— Мэ тут камáм. Пхар рувáв пала туте. Нанэ ади вавир прэ свето. Ти мири ай сана куны!18

— Камлó,19 — прильнула Шофранка головой к его плечу.

— Бахталэ'20 — заключил барон, глядя на молодожен. — Те Дел о дел бут бáхт, зор ай састимóс!21

— Давай тукэ' мирó лаф! 22 — кто-то крикнул в глубине толпы наперебой тишине и гармонии.

— Плеймн, ты опять споришь? — возмутилась Симза, уткнув руки