Обручённая - Вальтер Скотт

Как уже говорилось, подписание брачного контракта только что закончилось, когда собравшиеся были потревожены известием о болезни Дамиана. Вернувшись после переполоха в здание монастыря, коннетабль и его невеста выглядели весьма встревоженными; еще тревожнее стало, когда невеста вырвала свою руку из руки жениха, заметив на его руке свежую кровь, которая оставила уже следы и на ее собственной ладони. Слабо вскрикнув, она показала эти следы Розе и спросила:

— Что может это пророчить? Неужели месть Окровавленного Перста уже началась?

— Ничего это не пророчит, милая госпожа, — успокоила ее Роза. — Наши страхи — вот наши пророки, а не пустяки, которые кажутся нам пророчествами. Ради Бога, поговорите с милордом! Он удивлен вашим волнением.

Пока его невеста говорила со своей служанкой, коннетабль также заметил, что, спеша помочь племяннику, запачкал кровью свои руки и даже одежду Эвелины. Он подошел к ней, чтобы принести извинения за то, что в такую минуту казалось дурным предзнаменованием.

— Но, миледи, — сказал он, — кровь рода де Лэси может пророчить вам лишь мир и счастье.

Эвелина хотела ответить ему, но не вдруг нашла для этого слова. Верная Роза, рискуя навлечь на себя упрек в излишней смелости, поспешила сама ответить на этот комплимент.

— Каждая девица непременно должна верить вашим словам, милорд, — сказала она. — Ибо все знают, что эта кровь всегда готова пролиться за всех, кто в беде, а недавно пролита была ради нашего спасения.

— Отлично сказано, крошка, — сказал коннетабль. — Хорошо, что у леди Эвелины есть девушка, знающая, что надо сказать, когда ей самой угодно промолчать. Будем надеяться, миледи, — добавил он, — что болезнь моего племянника — всего лишь жертва, приносимая судьбе, ибо она никогда не дарит нам счастливых часов, не омрачив их тенью печали. Я надеюсь, что Дамиан вскоре оправится от болезни; вспомним также, что встревожившие вас капли крови извлечены не клинком, а ланцетом врача и являются скорее предвестниками выздоровления, чем болезни. Миледи, ваше молчание смущает наших друзей и вселяет в них сомнения в искренности нашего гостеприимства. Позвольте мне быть вашим слугою, — добавил он и, взяв с буфета, полного посуды, серебряный кувшин и салфетку, встал на одно колено и подал их невесте.

Стараясь унять тревогу, навеянную совпадением случившегося с воспоминаниями о Болдрингеме, Эвелина вступила в предложенную женихом игру; она готовилась просить его встать, когда поспешно и без церемоний вошедший посланец сообщил коннетаблю, что племянник его находится при смерти, и, если он хочет еще застать его живым, ему необходимо прийти немедленно.

Коннетабль встал, торопливо простился с Эвелиной и с гостями, которые при этой новой и ужасной вести стали в смятении расходиться. Коннетабль направился уже к дверям, но навстречу ему вышел паритор, то есть судебный исполнитель Церковного Суда, в своей служебной одежде, которая и позволила ему беспрепятственно войти в монастырское здание.

— Deus vobiscum[19], — возгласил он. — Кто из присутствующих здесь уважаемых лиц коннетабль Честерский?

— Это я, — отозвался старший де Лэси, — но, сколь бы ни было спешно твое дело, сейчас мне с тобой говорить недосуг. Речь идет о жизни и смерти.

— Призываю всех христиан в свидетели, что обязанность свою я выполнил, — сказал судебный исполнитель, вручая коннетаблю кусок пергамента.

— Что это? — спросил с негодованием коннетабль. — За кого принимает меня твой господин архиепископ, если поступает столь неучтиво? Он вызывает меня к себе скорее как преступника, чем дворянина и своего друга.

— Мой господин, — надменно проговорил судебный исполнитель, — употребляя власть, коею облекла его Церковь, ответствен лишь перед Его Святейшеством Папою. Каков же будет ответ вашей светлости на эту повестку?

— Разве архиепископ сейчас здесь? — спросил коннетабль, немного подумав. — Я не знал о его намерении приехать сюда и тем более о намерении осуществлять здесь свои права.

— Милорд архиепископ, — ответил судебный исполнитель, — только что приехал; он является здешним митрополитом; кроме того, в качестве папского легата он осуществляет свою юрисдикцию по всей Англии, в чем смогут убедиться все (каков бы ни был их ранг), кто дерзнет его ослушаться.

— Слушай, ты! — сказал коннетабль, грозно глядя на судебного исполнителя. — Если бы не мое уважение к присутствующим, а отнюдь не к твоему коричневому капюшону, ты пожалел бы, что не проглотил эту повестку вместе с печатью, вместо того чтобы вручать ее мне, да еще так дерзко. Ступай и доложи своему господину, что я буду у него не позже чем через час; меня задерживает необходимость навестить опасно больного родственника.

Судебный исполнитель вышел несколько более смиренно, чем входил, предоставив гостям коннетабля молча и испуганно переглядываться.

Читатель, несомненно, вспомнит, сколь тяжек был в царствование Генриха II гнет Римской Церкви как для духовенства, так и для мирян Англии. Попытка этого мудрого и отважного монарха постоять за независимость королевской власти во время памятного дела Фомы Бекета окончилась столь плачевно, что — как всякий подавленный мятеж — еще более усилила могущество Церкви. После того как король потерпел поражение и смирился, голос Рима стал повсюду еще более властным; и даже самые отважные из пэров Англии предпочитали подчиняться его велениям и не навлекать на себя церковного осуждения, имевшего столько чисто светских последствий. Вот отчего от пренебрежения, выраженного коннетаблю прелатом Болдуином, на гостей коннетабля повеяло страхом. Надменно оглянувшись вокруг, он увидел, что многие из тех, кто был бы ему верен в смертельной схватке с любым другим противником, пусть даже с самим королем, бледнели при мысли о столкновении с Церковью. Смущенный, но в то же время раздраженный их испугом, коннетабль поспешил проститься со своими гостями, заверив их, что все уладится, что недуг племянника всего лишь легкое недомогание, преувеличенное усердными лекарями и усугубленное собственной неосторожностью больного, а бесцеремонность, с какою его потребовал к себе архиепископ, объясняется их короткими дружескими отношениями, позволяющими им иногда, как бы ради шутки, пренебрегать церемониями.

— Будь у меня самого безотлагательное дело к прелату Болдуину, — сказал коннетабль, — я мог бы послать к нему с просьбой о встрече последнего конюха, не боясь его обидеть; таково смирение этого достойного столпа Церкви и его пренебрежение к мелочам этикета.

Так он говорил, но выражение его лица несколько противоречило словам; поэтому друзья и родственники расходились с пышной и радостной церемонии обручения точно с поминок, потупив взгляд и невесело задумавшись.

Рэндаль, весь вечер пристально наблюдавший все происходившее, был единственным, кто подошел к своему родственнику и спросил, «во имя возобновленной дружбы», не может ли быть чем-либо полезен; сопровождая слова свои взглядом, говорившим больше чем слова, он заверил его, что не пожалеет для этого сил.

— Сейчас у меня нет ничего такого, любезный кузен, к чему вы могли бы применить ваше усердие, — ответил коннетабль тоном, выражавшим некоторое сомнение в искренности говорившего. Поклон, которым он, в знак прощания, сопроводил свои слова, не оставил Рэндалю предлога оставаться долее, что тот, видимо, намеревался сделать.

Глава XVIII

На высоте моей гордыни сидя,

Пятой бы я прижал монаршьи выи.

Таинственная мать

Наиболее тревожным и мрачным временем в жизни Хьюго де Лэси, несомненно, стал день, когда, торжественно обручившись с Эвелиной, он был, казалось, всего ближе к осуществлению того, что с некоторых пор являлось его заветным желанием. Ему предстоял брак с красавицей и умницей, обладавшей, кроме того, такой долей земных благ, какие могли удовлетворить его тщеславие не меньше, чем его любовь. Но в этот счастливый день над ним собрались тучи, сулившие бури и беды. Придя к племяннику, он узнал, что пульс больного стал еще более лихорадочным, что тот не перестает бредить и все окружающие весьма сомневаются в том, что он переживет близящийся кризис болезни. Коннетабль подошел к двери покоя, не решаясь войти, и слушал бред больного. Нет ничего печальнее, чем слышать, как сознание человека занято обычными для него делами, в то время как страждущее тело находится во власти опасной болезни; противоречие между жизнью здорового человека с ее радостями и заботами и беспомощностью больного, перед которым возникают видения этих радостей и забот, заставляют нас особенно сочувствовать страдальцу, который уносится в мыслях так далеко от своего жалкого состояния.

Все это чувствовал коннетабль, слыша, как племянник громко повторяет боевой клич их рода или слова команды, с какими он будто бы ведет своих воинов на валлийцев. Иногда он бредил о соколиной охоте, о выездке коней; и часто упоминал своего дядю, словно мысль о нем сочеталась у него и с войной, и с лесной забавой. Слышались и какие-то другие слова, но их он произносил так тихо, что разобрать их было невозможно.