Обручённая - Вальтер Скотт

— К нам уже явился только что, — сообщил капеллан, — некий незнакомец из покоев благородного Дамиана де Лэси и просит допустить его к милорду коннетаблю.

— Впустить его немедленно! — сказал архиепископ. — Что-то говорит мне, что он принес нам радостную весть. Никогда еще не бывало, чтобы столь смиренное покаяние и добровольное отречение от земных привязанностей и желаний ради служения Небесам не получало награды, земной или небесной.

Пока он говорил, в покой вошел человек весьма странного вида. Его яркая и многоцветная одежда была отнюдь не новой и не отличалась опрятностью, словом, совсем не годилась для того, чтобы предстать перед высокими особами, к которым его допустили.

— Что это? — сказал прелат. — С каких пор жонглеры и менестрели являются сюда без дозволения?

— Прошу прощения, — сказал незнакомец. — У меня дело не к вашему преподобию, а к милорду коннетаблю, и я надеюсь, что за хорошие вести мне простится мой неподходящий вид.

— Говори же! — нетерпеливо воскликнул коннетабль. — Жив ли еще мой племянник?

— Жив и будет жить, милорд, — ответил человек. — В болезни его произошел благоприятный перелом, как называют это лекари, и они уже не опасаются за его жизнь.

— Благодарение Господу за его великую ко мне милость! — сказал коннетабль.

— Аминь, аминь! — торжественно возгласил архиепископ. — Когда же совершилась эта благословенная перемена?

— Всего лишь четверть часа назад, — продолжал посланец. — Больной стал ровнее дышать, сжигавший его жар спал, на него снизошел тихий сон, точно роса на выжженное солнцем поле. Как я уже сказал, лекари уже не тревожатся за его жизнь.

— Заметили ли вы время, милорд коннетабль? — спросил, ликуя, архиепископ. — То был тот самый миг, когда вы вняли совету, поданному Небом через смиреннейшего из его слуг! Довольно было нескольких слов покаяния, краткой молитвы, чтобы некий милосердный святой внял вашей просьбе и вступился за вас, и молитва была тотчас услышана, и просьба исполнена. Благородный Хьюго, — продолжал он восторженно, крепко сжав его руку, — нет сомнения, что Небесам угодно вершить великие дела рукою того, чья молитва была мгновенно услышана. Сегодня же в каждой церкви и в каждом монастыре Глостера возглашен будет Те Deum laudamus[22].

Коннетабль, не менее обрадованный, хотя, пожалуй, менее склонный видеть в выздоровлении племянника особый Промысел Божий, отблагодарил доброго вестника, бросив ему свой кошелек.

— Благодарю благородного лорда, — сказал человек. — Но я приму этот знак вашей щедрости лишь затем, чтобы вернуть его вам.

— Почему это? — спросил коннетабль. — Не столь уж богата твоя одежда, чтобы отвергать подобный дар.

— Кто хочет поймать жаворонка, милорд, — ответил посланец, — тому незачем ловить воробьев. Я хочу просить нечто большее, вот почему отвергаю вознаграждение.

— Нечто большее? — спросил коннетабль. — Я не странствующий рыцарь, чтобы связывать себя обещаниями, не зная, в чем они состоят. Но приходи завтра к моему шатру, и я не откажу тебе ни в чем, в пределах разумного.

Затем он простился с прелатом и возвратился к себе, но по пути навестил племянника, где получил те же счастливые сведения, какие уже сообщил ему посланец в пестром плаще.

Глава XIX

Он менестрелем был, он пел И блажь и мудрость славил;

Смиренным, добрым быть умел,

То ярым гневом пламенел,

То вновь смешил, забавил.

Арчибальд Армстронг

События прошедшего дня были столь важны, но также и столь утомительны, что коннетабль, устав, словно после жаркой битвы, крепко спал, пока лучи восходящего солнца не проникли в его шатер. И тогда, со смешанными чувствами удовлетворения и печали, он вспомнил о переменах, происшедших с ним с предыдущего утра. Вчера он пробудился влюбленным женихом, полным желания нравиться своей прекрасной невесте и озабоченным своим нарядом, словно столь же помолодел годами, как желаниями и надеждами. Все это осталось позади, и ему предстояла тягостная необходимость расстаться с невестой на годы; оставить ее, прежде чем он связал себя с нею неразрывными узами брака; оставить среди всех опасностей, угрожающих женской верности в подобных обстоятельствах. Теперь, когда миновала беда, нависшая над его племянником, он готов был пожалеть, зачем так быстро поддался доводам архиепископа и поверил, будто смерть или выздоровление Дамиана зависели от немедленного и точного исполнения обета отправиться в Святую Землю. «Разве мало принцев и королей, — размышлял он, — брали на себя крест, а потом медлили или даже вовсе отказывались от похода, а между тем жили и умирали в богатстве и в почете, не настигнутые Божьей карой, которой угрожал мне Болдуин? Почему же они больше заслуживали снисхождения, чем я? Но, увы, жребий брошен. И не все ли равно, спас ли я жизнь племяннику, повинуясь велениям Церкви, или просто потерпел поражение, какое всегда терпят миряне в спорах с духовенством. Видит Бог, я хотел бы, чтобы оказалось иначе; и, опоясав себя мечом Господнего воина, я мог больше надеяться на небесное покровительство для той, кого вынужден оставить».

Раздумывая над этим, он услышал, что стража возле его шатра окликнула кого-то. Этот кто-то остановился, а затем раздались звуки особого рода лютни, чьи струны приводятся в движение с помощью колесика. После короткой прелюдии красивый мужской голос спел песню, которую можно следующим образом перевести на современный язык:

1Воин, встань с лучами вместе —Лежа не добудешь чести.Горе, если луч златойПадает на склон пустой.Меч, копье, вооруженье —Если солнца отраженьеВ них, как в зеркале, горит,Значит, славе день открыт.Воин, сделай щит твой бранныйЗеркалом зари румяной!2Встань! Лучи, пригрев округу,Пахаря позвали к плугу.Ловчий на брега болот,А охотник в лес идет.И студент спешит склонитьсяНад столетнею страницей…Дичь твоя и буква — меч,Жатва — в славе мертвым лечь.Страшен в битве щит твой бранный —Зеркало зари румяной.3Беден земледел и скотник,Многажды бедней охотник,И студент голодный в дремеСладко спит над древним томом.Но за то, что рано встали,Все они хвалу познали,Только счастья не найдетЖизнь сменивший на почет…Пусть же, воин, в щит твой бранныйСмотрит лик зари румяной!

Когда певец умолк, коннетабль услышал и другие голоса; в шатер вошел Филипп Гуарайн и доложил, что некий человек, явившийся, как он сказал, по уговору с коннетаблем, просит быть к нему допущен.

— По уговору со мной? — переспросил де Лэси. — Впустить его немедленно.

Это оказался вчерашний вестник. Он вошел, держа в одной руке свою украшенную пером шапочку, в другой — инструмент, на котором только что играл. Его причудливое одеяние состояло из нескольких платьев одно ярче другого, а сверху накинут был очень короткий норманнский плащ ярко-зеленого цвета. К вышитому поясу, вместо оружия, был прикреплен с одной стороны рожок с чернилами, а с другой — небольшой нож, служивший своему владельцу только за столом. На голове выстрижено было подобие тонзуры, означавшее, что в своем ремесле он достиг немалых высот; ибо Веселая Наука, как называлось искусство менестрелей, имела, подобно духовенству и рыцарству, несколько степеней. Черты лица и манеры пришедшего не вполне соответствовали его одежде и профессии; если последние были веселы и причудливы, то первые отмечены были серьезностью и даже суровостью; они оживлялись, лишь когда он пел или играл; в остальное время, вместо беззаботной веселости, отличающей большинство его собратьев, они выражали глубокую задумчивость. Лицо его, не отличавшееся красотой, чем-то останавливало на себе внимание, хотя бы контрастом с пестротой развевавшихся одежд.

Коннетаблю захотелось оказать ему покровительство.

— Доброго утра, приятель, — сказал он. — Благодарствую за твою утреннюю музыку; хорошо исполнена и хорошо задумана, ибо напоминание о быстротечности времени предполагает, что мы умеем с пользою употребить это недолговечное сокровище.

Человек, выслушав эти слова, казалось, сделал над собой усилие, прежде чем ответил:

— Да, задумано было с лучшими намерениями, раз я решился так рано потревожить милорда. И я рад, что моя смелость его не прогневала.

— У тебя, — сказал коннетабль, — есть до меня просьба. Говори же, времени у меня мало.

— Милорд, я прошу дозволения следовать за вами в Святую Землю, — сказал человек.

— Приятель, ты просишь то, что я едва ли смогу выполнить, — сказал де Лэси. — Ведь ты менестрель, не так ли?