Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

В начале июля перспектива приезда Эйзенхауэра в Британию, идея, вероятно, зародившаяся в воображении Черчилля, подняла ему настроение. На самом деле Эйзенхауэр следовал по стопам президентов Трумэна и Рузвельта, которые никогда не приезжали в Лондон. Он очень огорчился, когда в конце месяца понял, что Эйзенхауэр не собирается приезжать в Британию и не разделяет его мнения по поводу потепления в отношениях с Россией. На выборах должны были победить демократы, сказал Старик Колвиллу и добавил, что Эйзенхауэр «слаб и глуп»[2408].

Постепенно возвращалась способность ходить и говорить. Он обрадовался, когда 27 июля узнал о том, что подписано перемирие, положившее конец войне в Корее. Но празднований по случаю дня победы не было: Запад не победил, а китайцы с северными корейцами могли в любой момент нарушить перемирие. Вечером он сказал Морану, что возможность заключения мира была в пределах досягаемости до удара: «Чарльз, если бы только у меня были силы. Я в некотором роде пережиток. Рузвельт и Сталин умерли. Остался только я»[2409].

Иден, сам больной, навестил Черчилля в августе, в то время как Рэб Батлер работал до изнеможения, выполняя обязанности Идена и Черчилля. Колвилл заметил, что Идена, казалось, занимала только одна мысль: «Когда я возьму в свои руки бразды правления?» Однако Иден понимал, что он не переедет в «номер 10», пока существенно не поправит здоровье. Визит Идена был визитом члена семьи, поскольку в прошлом году он женился на дочери Джека Черчилля, Клариссе, и стал Черчиллю племянником по свойству. Но родственная связь не гарантировала теплых отношений. Черчилля обижали и возмущали явные притязания Идена. Старик сказал Колвиллу, что чем энергичнее Иден пытается вытеснить его, тем дольше он не будет уходить[2410]. За три месяца Черчилль провел всего три заседания кабинета и почти не бывал в «номере 10». В конце августа он вернулся. Однако еще один из его консультирующих врачей, невропатолог с говорящей фамилией сэр Рассел Брейн (brain – мозг), сказал лорду Морану, что сомневается, сможет ли Черчилль когда-нибудь снова выступать с речами и отвечать на вопросы в палате общин[2411].

В начале ноября Черчилль доказал, что сэр Рассел был в корне не прав, когда 3 ноября произнес в парламенте речь впервые после инсульта. Никто в зале, кроме членов кабинета, не знал, что Черчилль был болен. Но слухи об инсульте просочились в прессу. Daily Mirror повторила слух, распространившийся в американской прессе, что у него был удар и, когда он поправится, уйдет в отставку. Вот почему в тот день внимание всего мира было приковано к нему. Он осветил множество внутренних и международных вопросов, прежде чем подойти к основному вопросу: обороне. Он заявил, что с 1951 года произошло два важнейших события – перенос военных действий в Корее с поля боя за стол переговоров и смерть Сталина. Он вслух размышлял о том, не положит ли смерть Сталина начало новой эпохе советской политики, благоприятствующей разрядке международной напряженности, «свежему взгляду». У него не было готового ответа на этот вопроса, но он сказал палате, что, по его убеждению, действия всех государств отвечают их интересам и что Советский Союз, возможно, «возьмет курс на внутреннее улучшение, а не на внешнюю агрессию». Как может Запад способствовать такой линии поведения? Предлагаемое им решение основывалось на третьем важнейшем событии последних двух лет: «Я имею в виду быструю, непрекращающуюся разработку ядерного оружия и водородной бомбы. Эти устрашающие научные открытия способны омрачить любой глубокий ум, но я думаю, что у нас есть основания считать, что наблюдается ослабление напряженности и что вероятность новой мировой войны уменьшилась или, по крайней мере, отдалилась. Я говорю это, несмотря на непрерывный рост оружия уничтожения, такого, которое еще никогда не попадало в человеческие руки. На самом деле мне иногда приходит в голову странная мысль, что способность этих средств к уничтожению может принести человечеству совершенно непредвиденную безопасность».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В то время Черчилль не знал, что в ноябре 1952 года Соединенные Штаты взорвали первый термоядерный заряд (прототип водородной бомбы) в Тихом океане на атолле Эниветок. Устройство было слишком большое – 70 тонн, – чтобы размещать его в самолете. Сейчас американцы работали над более компактным, но более мощным вариантом. Вслед за ними русские провели испытания водородной бомбы в августе 1953 года в Казахстане. Оба испытания пока оставались государственной тайной. Но Черчилль и весь мир прекрасно понимали, что водородная бомба вскоре будет испытана, где-то, кем-то, наиболее вероятно американцами.

Он продолжал развивать свою «странную мысль» и стал первым мировым лидером, сформулировавшим то, что впоследствии стало известно как политика взаимно гарантированного уничтожения: «Очень может быть, что… когда оружие разрушительной силы позволит каждому убивать каждого, никто больше не захочет убивать. Во всяком случае, похоже, можно уверенно сказать, что война, в самом начале которой обе стороны подвергаются тому, чего боятся больше всего, – а именно так, несомненно, обстоят дела сейчас, – менее вероятна, чем война, которая размахивает мрачными трофеями прошлых лет перед глазами честолюбцев»[2412].

Черчилль вышел из зала палаты без посторонней помощи, прошел в курительную комнату, где в течение двух часов пил бренди (отказавшись от эксперимента с «Куантро»). Речь была последним препятствием, сказал он Морану, на пути к возобновлению бермудских переговоров. Черчилль очень надеялся в скором времени встретиться с Маленковым, получив одобрение Эйзенхауэра. Он был полон энтузиазма, сказав Морану: «Я подумываю о том, чтобы заменить бренди портвейном». Вечером Моран сделал в дневнике такую запись о Черчилле: «Мне нравится его стойкость. Думаю, он непобедим». Макмиллан сделал похожую запись в своем дневнике: «Он [Черчилль] действительно полновластный хозяин себе и палате. Кажется невероятным, что в начале июля у этого человека был второй удар»[2413].

Через неделю Эйзенхауэр согласился в начале декабря встретиться с Черчиллем на Бермудах, чтобы обсудить единую стратегию в отношении русских в рамках подготовки к англо-американо-советской встрече на высшем уровне. Французы тоже должны были принять участие в совещании на Бермудах в качестве третьей западной державы. На самом деле конференция откладывалась не только из-за летней передышки Черчилля; французскому правительству порой было просто некого отправить на конференцию из-за непрерывной смены французских министров. Ни премьер-министр, ни Иден не думали, что французы могут внести сколько-нибудь существенный вклад в дискуссию. На этих переговорах предстояло действовать по наитию, постоянный источник беспокойства для министров иностранных дел, когда так поступают главы их государств. Уверенность Черчилля в готовности России к переговорам, считал Моран, основывалась на том, что Черчилль жил в «созданном им самим воображаемом мире».

2 декабря Черчилль, Иден, Моран и Колвилл поднялись на борт стратокрузера «Канопус», чтобы совершить семнадцатичасовой полет до Бермудских островов, с посадкой в Гандере, Ньюфаундленд. Большую часть полета – который ничем не напоминал полеты на грохочущих, неотапливаемых В-24 – Черчилль читал The Death to the French С.С. Форестера (исторический роман о войне с Наполеоном на Пиренейском полуострове), не самый удачный выбор книги для поездки на эту конференцию[2414].

Клементина не сопровождала Уинстона на Бермуды. На той неделе она была в Стокгольме, принимала от имени Черчилля Нобелевскую премию в области литературы, которую он получил за свои военные воспоминания. Денежное вознаграждение составило 12 500 фунтов, не облагаемых налогом, сумма, которую в письме жене Черчилль назвал «недурной». Но Клементина в любом случае вряд ли отправилась бы на Бермуды. «Ее сердце никогда не лежало ко второму сроку», – позже написала ее дочь Мэри. Она устала, часто пребывала в состоянии беспокойства, особенно в присутствии мужа, которому ясно дала понять, что его нахождение в должности премьер-министра для нее слишком тяжелая ноша. Она была хозяйкой Чартвелла и дома на Гайд-парк-Гейт, она распоряжалась на Даунинг-стрит, 10 и в Чекерсе, где постоянные приемы и нескончаемый поток посетителей создавали огромное напряжение. Для Клементины настоящее было безрадостным, а будущее обещало еще больше забот[2415].