Рассказы - Рэмси Кэмпбелл

над картами левую ладонь. — Понимаете, за этим скрыто колдовство.

Я решил тогда, что он имеет в виду рубашки карт, но теперь задумался. Наверное, он говорил про весь свет. В тот раз я понятия не имел, изображена ли на рубашках сильфида под деревом. Я перевернул карты, и нет надобности говорить вам, Конрад, что я увидел. Я не понимал, какую пользу они могли бы принести мне при окончательном торге в покере, но сказал:

— Если эти карты мои, то они слегка припоздали.

— Мы больше не играем в ту игру. Мы гадаем на вашу жизнь.

Я счел это расслабляюще назойливым.

— Кто это мы?

— Вы, надеюсь. — С улыбкой победителя или, точнее, с усмешкой триумфатора Маллесон произнес: — Вы могли бы сделать себе имя.

— Чем могут помочь эти карты?

— Они могут указать путь. Они будут частью вас. Как только вам их откроют, они направят вас.

Само собой, ничему этому я не поверил (даже не подумал, что из этого может рассказ получиться), а потому и сказал:

— Вот, значит, что вам хотелось сделать?

— Погадать вам? Уже гадаю. — Подсев ко мне, он перешел на полушепот, и теперь я и вовсе с трудом разбирал его речь. — Хотели бы услышать?

— Если можно.

— О, вы услышите. — Прозвучало это не столько обещающе, сколько угрожающе, во многом еще и потому, что речь его, казалось, стала более слышимой, заползая мне прямо в голову. — Двойка жезлов[89], — сказал он, опуская указательный палец левой руки на двойку треф. — Я наделяю вас силой, отвагой и самобытностью.

— Что ж, спасибо, — поблагодарил я с иронией, поскольку воображал, что все это у меня уже есть.

— Шестерка кубков. — Он перенес палец на другую карту, и я видел, как влажный отпечаток исчез с двойки, как рябь с поверхности пруда. — Я забираю наивность и ребячество, — произнес он. — Оставляю ностальгию и влияние прошлого.

За много лет я не узнал, как отличается это от обычного гадания по картам Таро. Разве такое не должно бы у меня в мозгу застрять? Беспокоит мысль, что я смог всё забыть об этом до той ночи в гостинице Бурмаута. Маллесон отнял палец от шестерки, оставив второй потный отпечаток, и я, не удержавшись, спросил:

— Это все?

— Это станет всем, что вам нужно. Это может стать вашей жизнью. — По крайней мере, это выглядело концом сеанса.

— Что ж, спасибо, — я сам поймал себя на повторе на манер отголоска в церкви. Я уже отодвинул стул, и тут Маллесон спросил:

— Вы не желаете узнать цену?

Я почувствовал, что следовало бы ждать чего-то в этом духе.

— Вы выиграли все мои деньги, — попытался я возразить. — Такой цены никак быть не должно.

Когда он поднялся на ноги, то отпрянул, возможно, от отвращения.

— Эта цена не более, чем подтверждение, — выговорил он, и дрожание пола уменьшилось, когда он двинулся к коридору. — Просто помните.

Он, должно быть, повысил голос, потому как тот не уносился вдаль с той же быстротой, с какой уходил Маллесон. У меня было такое ощущение, будто голос его укоренился в моей голове, даже в номере бурмаутской гостиницы я воображал, что слышу его мягкое вкрадчивое шипение: «эта цена…» Я оставил карты на столе и не пошел вслед за Маллесоном, пока не убедился, что уже не смогу догнать его. От страха столкнуться с ним на приеме я укрылся у себя в номере и лег спать. Остаток выходных я старательно высматривал его, но так больше никогда и не видел — во всяком случае, на какой-нибудь Пасхальной конференции.

Имел ли он в виду, что память была подтверждением — ценой? В таком случае я ее уже заплатил и обязан хранить в памяти и дальше. Если же он просил подтверждения в моей работе, то и в этом случае наверняка этого рассказа для расчета хватит. Я уже стремился к самобытности и отваге, и, надеюсь, они придали силы моим писаниям, однако они к тому же основывались на традициях жанра: можно бы сказать, что я испытывал ностальгию по ним. Давным-давно я утратил наивность и, хочется верить, ребячливость тоже. Стоит ли говорить, что все это покрывает какой угодно мой долг ему? Чего еще ему от меня нужно?

Не сразу удалось мне снова уснуть в Бурмауте. Проснулся я в самом начале седьмого с несколькими идеями в голове. Такое зачастую случается: порой это мимоходом брошенная фраза или случайный образ, чаще материал для произведения, которое пишу, — однако эти слова, казалось, больше заостряли на себе внимание. Берите, что предлагается, друзья. Карты придают нам проницательности. Символические образы («Х») располагают к дальновидности, какими бы загадочными и случайными они ни казались. Вы, Конрад, возможно, посчитаете это исполненным смысла, как и я, или ваши читатели сочтут, хотя если трактуешь предсказание, то оно становится частью тебя; точно то же, говорят, происходит и при использовании любой формы волшебства. Я не тратил много времени на предложения, потому как во мне утвердилось еще одно неусыпное представление. Я подумал, что из этого, возможно, мог бы получиться рассказ для вашей книги. По пути домой я мог бы вновь навестить гостиницу, где познакомился с Маллесоном.

Я не назову ее, даром что в Интернете она не числится. Я помнил, где она находилась, и казалось, речь шла о каком-нибудь получасе езды от автострады. Прежде чем добраться до перекрестка, я застревал в нескольких пробках, вызванных, похоже, исключительно предупредительными сигналами о пробке впереди. Я подумывал, не рвануть ли напрямки, но чувствовал, что это чересчур уж походило бы на трусость. Наверное, стоило задуматься, с чего бы это мне нервничать, но вместо этого я направился к гостинице.

Я не узнавал дорогу. Она вилась мимо пары вытянувшихся деревень, разделенных милями полей, потом тянулась среди деревьев, уходя в еще больший сумрак под и без того лишенным солнца апрельским небом. Начать с того, что я проехал мимо поворота, который не был обозначен дорожным знаком. Сдав назад, я все же столб увидел, но тот сверху неразличимо прогнил. Высокая трава вокруг столба почти срывала остатки деревянного указателя, но я различил часть слова — «…тиница» — и, вообразив, что это похоже на указание, свернул на дорогу.

Она не была такой широкой, как когда-то. Кустарник на обочинах с обеих сторон разросся, едва не цепляя машину своими колючими ветками. Поросли травы и сорняков едва ли не вернули дорогу к первозданному состоянию, делая неотличимой от окружающего пейзажа. За кустарником деревья, прихотливо увитые ползучими стеблями, закрывали почти весь вид до