Литературная Газета 6268 ( № 13 2010) - Литературка Литературная Газета

– Подобных публикаций, – говорит и академик РАМН, председатель Всероссийского общества неврологов Евгений Иванович Гусев, – не должно быть. В жизни предостаточно других проблем, чтобы упражняться в красноречии. Зачем расписывать чужие страдания?! Хорошо знаю коллектив Боткинской больницы. Не поверю, чтобы такая информация исходила от них. Перед нами грубое нарушение закона…

Да, статья 61 Основ законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан гарантирует конфиденциальность сведений о факте обращения за медицинской помощью, состоянии здоровья пациента, диагнозе и т.д. Любое разглашение врачебной тайны чревато неприятностями для любителей посплетничать. Гражданско-правовой закон устанавливает и уголовную ответственность – за «Нарушение неприкосновенности частной жизни» (статья 137 УК РФ). Вот только применяются эти статьи крайне редко, хотя нарушений предостаточно.

Самое распространённое – «впаривание» благодаря владению конфиденциальной информацией совершенно бесполезной продукции за огромные деньги. Нечистоплотные дельцы, перекупив истории болезней в поликлиниках, обзванивали от имени врачей больных людей, «рекомендуя» им под видом новых чудодейственных лекарств обычные пищевые добавки… Вот только пресса разоблачала подобных любителей «мани-мани» и метала в их адрес гром и молнии. Почему же теперь всё чаще приходится сталкиваться с публикациями, авторы которых сами с фомкой лезут во врачебные диагнозы?..

Свобода слова?.. Ныне многие понимают эту свободу как вседозволенность: могу говорить о чём угодно и как угодно, не задумываясь о том, как слово отзовётся в чужой душе, какую породит боль. «Не навреди!» – правило не только для медиков. Какое-то дурное поветрие – любым способом заявить о себе, прокукарекать. Говорю и об авторах, и о редакциях, охотно предоставляющих площадку для крикливых дилетантов. Надо доказать своё профессиональное право руководить даже крошечным оркестром, а вот дирижировать общественным мнением… Пожалуйста!

В конце февраля депутаты Мосгордумы одобрили в первом чтении законодательную инициативу внесения изменений в Кодекс РФ об административных правонарушениях, повышающую ответственность СМИ за распространение непроверенной информации, порочащей граждан по расовому, национальному или религиозному признакам. Почему бы не вспомнить и об ответственности за бездумную жестокость иных выступлений?..

Предвижу негодующее: «Это же возвращение к цензуре!..»

А почему бы и нет? Говорю не о политическом контроле. О цензуре совести, о полновесном наказании за безответственность, за пренебрежение к чужим страданиям, за попрание чужого достоинства. Законодательство в нынешнем виде напоминает дырявый дуршлаг, позволяя словесным нечистотам вольготно расползаться по страницам газет и журналов, заполнять эфир и телеэкран. Кто виноват в этом – закон или все мы, с нашим молчаливым и робким возмущением?

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Вечно юный отец

Человек

Вечно юный отец

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Он остался таким в моей жизни навсегда

Одно из ранних воспоминаний в моей жизни. Года, пожалуй, в три-четыре ушмыгнула я со двора и заблудилась в городе. Оцепенело стояла в кольце чужих людей, которые, стараясь помочь мне, выпытывали из меня хоть что-нибудь. Я же с перепугу не могла вспомнить ни своей фамилии, ни адреса. И только ревела, боясь, что насовсем останусь среди этих вот неродных хмурых лиц.

– Господи, да откуда ты взялась, такая рёва-то? – не выдержал кто-то, и я в то же мгновение радостно заорала:

– Из шестьсот тринадцатого!

Это вам сегодня, здесь непонятно. А тогда, там, в Городе моего детства – Минусинске – все сразу всё поняли. И быстренько свели меня в военный городок и сдали в руки заплаканной моей маме. И строго велели ей больше ребёнка не терять.

Только много позже осознала я, что родное мне с пелёнок число 613 – это номер полка моего отца – кадрового офицера.

Моё детство пропахло нескончаемой дорогой: потной вагонной теснотой, пыльным полумраком крытых брезентом грузовиков, прелой соломой гремучих телег. Я не успевала привыкнуть к одной квартире, как была уже пора привыкать к другой. Для простоты вечных переездов родители мои не обзаводились мебелью. «В части» каждый раз на новом месте нам выдавали две гремучие железные кровати и табуретки – по числу членов семьи. В нашем доме сроду не водилось стаканов и тарелок – они бьются и потому неудобны при переездах. Мы обходились металлическими кружками и мисками. У меня никогда не было игрушек – именно им обычно не хватало места в чемоданах.

Помню: шестьсот тринадцатый уезжал на фронт. Все последние дни отец дома почти не появлялся – готовил свою роту к отправке. Заскочил к нам в день отъезда совсем ненадолго – попрощаться да взять вещи. Отец даже не заглянул в вещмешок, заранее собранный мамой. Сразу бросил его к порогу, следом за спешно скинутыми старыми пыльными сапогами.

Присев на угол зелёного, окованного узкими железными полосками сундука, он пытался переобуться. Одна его нога была уже в новеньком, до сияния начищенном сапоге. Другую, в намотанной свежей портянке, намертво обхватив и прижав к себе, не отпускала мама. Она сидела на полу, на скомканном полосатом половичке и, вжавшись лицом в серую застиранную портянку, громко плакала. Казалось: лежащий рядом сапог зеркально сверкает потому, что стал мокрым от её слёз. Растерянный отец пытался оторвать её от своей ноги и как заведённый повторял: «Ну что ты, золотко! Ну хватит, не надо!»

Кое-как наконец переобувшись, отец распечатал пакет с новой, только что полученной амуницией. Снял с себя бинокль, бывший с ним ещё от финской войны, потёртую полевую сумку, вконец истрёпанную планшетку. Вынул оттуда компас, карты, какие-то мелкие вещицы, бумаги. Вытащил пистолет, переложил в новую кобуру. Старое же своё снаряжение аккуратно сложил на столе и сказал маме:

– Спрячь пока. Приедут из части – сдашь под расписку.

Мама спрятала и хранила. Больше полувека. Однако «из части» так никто и не приехал.

Эшелон с нашими родными воинами ушёл на запад, а мы остались. Шестьсот тринадцатый впервые был расколот надвое. До этого у нас у всех была неделимая судьба. Мы кочевали по земле единым табором. Знали общую пищу – воинский паёк. Взрослые имели одно место работы – «часть». Отцы там неустанно воевали. Матери им помогали в этом. В части им дело находилось: госпиталь, столовая, прачечная, свой магазин, собственная баня и даже парикмахерская.

Мы, ребятишки, об иной жизни и не подозревали. Война с детства окружала нас, была делом обыденным и заурядным. На полигоне, рядом с нашим военным городком, вечно бабахало и стрекотало. И это было совершенно естественно и даже обязательно. Как, к примеру, для деревенских наших ровесников – крик петухов и мычание коров. Вместо погремушек мы играли отстрелянными гильзами. Слова «бой, стрельбы, окопы» мы узнавали одновременно со словами «мама и папа». Мама стряпала вареники на старой мишени, залепив тестом дырочки от пуль. Какие-то из них, может, были выпущены и ею. Она метко стреляла и очень гордилась своим значком «Ворошиловский стрелок». По вечерам сквозь сон я ощущала колючую щёку отца и чуяла родной запах – смесь пота, пороха и гари. Отец всегда пах войной.

Война, постоянно окружавшая нас, была по-свойски знакомой и даже домашней. Она оскалила клыки и стала страшной, вдруг отделившись от нас, откатившись в какую-то неведомую даль.

В шкафу, в старом отцовском планшете, хранили мы с мамой всю нашу «военную почту»: четыре рыжих, ломких, обахромившихся по краям открытки. Их нам отец прислал с дороги на фронт. Мелко исписанные карандашом, короткие, бодрые, почти весёлые. В них отец, смешно путая украинские и русские слова, сообщает, что едут они нормально, что кормят их хорошо, что все бойцы у него – молодцы, его не подводят. Пишет, что вот скоро доберутся они до фронта и зададут жару проклятой немчуре. Велит маме не скучать, беречь себя, мне же – слушаться её, сильно не шалить. А ещё – чтобы мы не расстраивались, потому что война закончится быстро, он скоро вернётся к нам, и снова мы будем вместе…

Четыре открытки с дороги на фронт. Ни открыток, ни писем с самого фронта не было. Ни нам, ни нашим соседям. Шестьсот тринадцатый замолк разом. Будто, как в той присказке, «воды в рот набрал». Кое-кому из соседей ещё приходили редкие письма. Но все они оказывались тоже с дороги, просто почему-то припозднились, задержались в пути. Наши матери по сто раз на дню посылали нас по городку в разведку: нет ли кому каких вестей. Вестей всё не было.