Том 4. Наша Маша. Литературные портреты - Л. Пантелеев

. . . . .

Перед сном ходили ненадолго за калитку и в соснячке у дороги нашли два моховичка и одну горькушу.

Машке очень понравилось, как я потом рассказывал об этом событии, и она заставила меня много раз повторять этот рассказ:

– Идем мы с Машей, она говорит: «Папа, смотри – грибы!» Я говорю: «Нет, это поганки». – «Да нет, ты посмотри!» – «Нет же, Маша, я же тебе говорю: это поганки!» – «Да ты посмотри!» – «Оставь, пожалуйста! Я ж говорю тебе – это поганки». – «Ты посмотри, пожалуйста». – «Ну хорошо, ну пожалуйста… Посмотрю. Я ж говорил тебе… я ж говорил, что это пог… гм… гм… да нет, это не поганки!»

Приблизительно так и было. Машка действительно лучше меня разглядела, что моховики.

Заливалась, покатывалась, когда я «в лицах» изображал эту сценку.

. . . . .

На днях – чрезвычайное происшествие. Машка сорвала с хозяйской грядки маленький огурец. После она объяснила мне, что нечаянно наступила на огурец, когда прогоняла с грядки кошку. Но тут, не разобравшись в чем дело, на нее все накинулись: укоряли, стыдили, ахали и охали. И она не успела слова сказать в оправдание. И как раз в эту минуту в саду появился старик с седой щетиной на щеках, с пьяными мутными глазами и в защитной солдатской пилотке на голове. Старик пришел к хозяину подряжаться – насчет колодца, кажется. Но Машка страшно перепугалась, уверенная, что старик пришел за ней.

Вечером она мне рассказывала:

– Сегодня дядя с мешком приходил, который непослушных детей забирает. Такой страшный… настоящий страшный.

А вчера, возвращаясь из леса, мы проходили мимо еврейского кладбища, где всегда отчаянно лает мохнатая рыжая собачка. Сейчас эта собака лежала на стоге сена, а рядом с ней стоял тот страшный старик. Машка узнала его, и ей стало еще страшнее. Страшный старик стоял рядом со страшной собакой.

. . . . .

Луна вчера вечером была золотисто-красная, большая.

Машу раздевали, готовили ко сну, когда она увидела в окошко это чудо природы.

– Ой, мама? Что это? Солнце?

– Нет, Машенька, это луна.

– А почему она такого цвета?

– Не знаю, Маша.

– Наверно, она гуляла много и потому румяная стала?

Пришла в долгополой ночной рубашке ко мне:

– Папа, ты видел, луна какая толстая?!

А часа через два проснулась, лежит в своей кроватке и думает.

– Ты что, Маша?

– Я все думаю, почему луна такого цвета.

. . . . .

Идем домой – полем по узкой тропинке.

– Ой, я крапивой укусилась!..

. . . . .

Жгучая тайна жизни и еще более страшная, волнующая тайна смерти.

– Папа, что такое «марка»?

– А это вот такая картинка, которую наклеивают на конверт, на письмо.

– А зачем?

– А затем, чтобы письмо дошло по адресу.

– Кому?

– Кому мы напишем. Вот я напишу, например, бабушке, или Павлику, или тете Ляле…

– А Васе?

– Что Васе?

– А где он?

– Кто?

– Вася?

– Какой Вася?

– Маленький который… когда ты маленький был.

– Мой брат?

– Да.

– Он умер… погиб на войне.

Пауза. Маша напряженно думает. Потом говорит:

– Ты знаешь, у меня была книжка. Там было написано: птичка умерла. Ей не давали пить и есть, и она умерла.

10.7.60.

Кто-то при Маше сказал, что в Луге она спит гораздо лучше, чем спала в Ленинграде.

Она мне объяснила, почему это так:

– В Ленинграде я один раз очень страшный сон видела… А в Лугу он не может приехать – у него денег нет.

– У кого денег нет? Кто не может приехать?

– У сна. Он билет не может купить.

11.7.60.

На днях ей сказали, что у ее троюродной сестры Иры будет ребеночек и что Маша после этого станет тетей.

Не хочет быть тетей. Чуть не плачет.

– Нет, нет! Я хочу быть девочкой.

Думает, что если тетя, – значит, будет мазать губы, ходить на каблуках и поддерживать скучные разговоры с другими тетями. И в куклы нельзя играть, и на одной ножке прыгать.

. . . . .

Огорчают меня ее необъяснимые и непобедимые страхи. Боится, например, насекомых: мух, комаров, пауков. Пять минут назад я обнаружил на веранде полураздавленного жука. Взял его в руки. Что было с Машкой! Воет так, что губы дрожат:

– Бою-у-у-усь!!

И в рев:

– Хочу ма-аму! Ма-аму хочу!

Объяснил ей, что плакать следовало бы не ей, а жуку. Ведь он теперь или умрет, или хромать будет.

Перестает плакать.

– А дети у него есть?

– Есть, наверное. Вот они ждут папу, а папа не идет.

Слезы почти уже высохли. Только одна слезинка, расплываясь, ползет по щеке к губам.

– Знаешь что? Надо его смазать йодом.

– Да, – говорю, – пожалуй.

Пошел искать жука. Но ей уже опять страшно. Кричит вдогонку:

– Не надо! Не надо йодом!

12.7.60.

Забыл вчера записать окончание истории с жуком.

Я пришел посмотреть, как поживает раненый жук, и обнаружил, что он уже мертв. Закопал его. Сказал об этом Маше.

– Не бойся. Он уже умер.

– А что он делает?

– Он ничего не делает. Он не может ничего делать. Он уже не двигается.

– А как люди умирают?

– Так же.

– Как?

– Перестают дышать, руками и ногами не двигают и глаз не открывают.

Сам испугался, что позволил себе коснуться этой темы.

Но Машка – и тут играет. Я ей сказал:

– Жалко маленьких жучков. Они одни остались.

Машка:

– У них и мама умерла. И братик умер. Ему укол делали, грязь попала, разрезали живот – и он умер.

. . . . .

Позже возвращается к той же теме…

Мы играли в девочку Люсю и в Марью Алексеевну. Марья Алексеевна говорит Люсе про тетю Олю:

– Тетя Оля попала под трамвай! Ее всю разрезали. И живот разрезали, и глаза! Она теперь никогда больше не будет жить.

Спрашиваю:

– Когда это, недавно случилось?

– Нет, она еще маленькая попала под трамвай.

13.7.60.

Вчера мама купила в Луге томик грузинских сказок – для Маши. Чтобы «приобщить девочку к родной грузинской культуре». Позже мама должна была признаться, что купила эту книгу себе и мне на голову.

Книгу иллюстрировал народный художник Грузии Гудиашвили. Фронтиспис сделан в манере, которая отвечает вкусу таких читателей, как, скажем, наш племянник Павлик: огромная трехглазая голова страшенного дэва. Из оскаленной пасти его выскочил мальчик, одна его нога осталась в зубах чудовища.

Маша посмотрела, посмотрела: «А это что? А это кто?» И вдруг расчухала, что к чему, и заявляет:

– Я боюсь! Я дэва боюсь!

Потом как будто забыла о нем. А вечером мы ходили втроем в лес. Возвращались домой в девятом часу. До этого Машка была веселая, шумная. А тут вдруг подошла, взяла меня за руку и говорит:

– Боюсь дэва.

И дома весь вечер плакала и в отчаянии восклицала:

– Боюсь дэва! Он во сне придет ко мне. Не уходите! Мама! Не уходи. Я боюсь его.

Пришлось прибегнуть к заклинаниям.

– Тук-тук-тук. Дэв, улетай в Тбилиси!

– Нет, далеко-далеко пусть улетит.

– Лети дальше, лети в Ереван и дальше – в Иран, в город Тегеран.

– Такого нет.

– Нет, есть. Ну вот, улетел дэв. Не бойся теперь.

– А книга?

– И книга улетела (пришлось попросить маму надежно спрятать этот симпатичный подарок).

– Скажи, чтобы он в сон ко мне не приходил…

– Хорошо. Тук-тук-тук. Дэв, не приходи к Машеньке в сон!

Проделал все, что требуется. Все-таки засыпала неспокойно.

. . . . .

А утром, в восьмом часу, прибежала ко мне в одной ночной сорочке – веселая, тепленькая, румяная.

– Добрым утром!

– Ну, что ты во сне видела?

– Цветочки видела.

. . . . .

В восемь часов утра занимались гимнастикой. Было уже порядочно жарко. Ушли гимнастировать далеко в лес…

На обратном пути собирали землянику. Машка собирала ее в потную пригоршню. Придя домой, одаривала земляникой маму и тетю Минзамал.

. . . . .

Из старых заметок.

Ей дали ломтик мяса. Она видела, как я только что ел бутерброд с мясом, и говорит:

– Не так! Постели его на хлеб!

14.7.60.

Дни идут своей чередой, каждый день похож на предыдущий.

Нет, простите, это – беллетристика. Машкины дни не похожи один на другой, каждый день и каждый новый час ее жизни приносят с собой что-нибудь новое.

Вчера, например, она научилась прыгать на одной ножке. Для нее это – значительнейшее событие. Прежде всего ей это нужно, конечно, для игры в «классы».

Прыгает она, правда, не совсем ловко, придерживает согнутую левую ногу правой рукой. Вчера делала 2-3-4 прыжка, сегодня во время гимнастики сделала уже двенадцать. Ликует:

– Еще! Еще! Мама, посмотри! Тетя Минзамал, смотри! Я прыгать научилась!