Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Пастор завершил свой нехитрый ритуал и стал младенец, урожденный русским Георгием – шведом Бернтом Нильсоном.

Сутки сидела Соломония в оцепенении. Мысли метались стайкой рыб испуганных. Правильно ли все сделала… так ли… убережет ли Любава дитятко… На следующий день, вздохнула тяжко, стала куклу готовить. Полешко нашла под скамьей чудом завалявшееся, в тряпочки его укутывала, словно младенца живого, пеленала медленно, не спеша, разворачивала, если что-то не нравилось, снова укутывала… Наконец, удовлетворенная работой, сверху еще крепко платком черным к себе примотала, поднялась и вышла из кельи. Прямо к игуменье направилась.

- Копать могилу прикажи! – Не здороваясь, не крестясь на иконы, прямо с порога ей объявила.

Ульяна с ужасом смотрела на Соломонию. От испуга дара речи лишилась. Рука потянулась было ко лбу, да так и опустилась, лишь рот закрыв ладошкой, стон заглушить. Затрясла головой, из кельи опрометью выскочила.

Два стражника выкопали могилку. Соломония сама место показала – справа от собора. Игуменья возразить было хотела что-то, мол некрещеный, но мать опередила:

- Раб Божий Георгий! Сама крестила его!

Кто-то подсуетился и гробик свеженький приготовил. Соломония уложила куклу, никому дотрагиваться не давала, лишь кивнула плотнику:

- Забивай!

Тот послушно вколотил несколько гвоздей. Опальная княгиня взяла гробик, сама в могилку спрыгнула, сама на дно положила. Вылезти не смогла без помощи – стражники подхватили.

- Закапывай! – приказала. И первую горсть бросила. Комья сухой земли глухо застучали о дерево. Затем звук становился все мягче и мягче, сначала земля сравняла зияющую пропасть могилки, потом и холмик вырос. Тот же плотник, что гроб сколотил, и крест деревянный приладил. Все перекрестились.

- Идите! – Вновь распорядилась княгиня. Никто ослушаться не посмел. Разбрелись в стороны. Она осталась одна, лишь Ульяна терлась позади.

- А священника… - заикнулась было игуменья.

- Идите! – громко повторила Соломония. – Я сама!

Старица охнула, покачала головой, и побрела прочь. Соломония, опустив голову на грудь, читала молитву. Только за здравие, а не за упокой!

Глава 17. Так был ли младенец?

Весть о том, что Соломония родила, прогремела, как гром среди ясного неба! Погруженный в любовные чары своей молодой жены, великий князь никак не мог понять, что сейчас ему рассказал с понурым видом Шигона. Как побитая собака стоял дворецкий перед государем.

- Что? – с нарастающим гневом спросил Василий, до него стал медленно доходить смысл того, что только что произнес Поджогин. – Родила? – И вдруг вспышка ярости охватила великого князя.

Он соскочил, ужаленный этой вестью, словно гадюкой подколодной, затаившейся под престолом орехового дерева, греческой работы, на котором сидел еще его отец – Иван Васильевич. Вцепился в грудь Шигоны, и тряся его, задыхаясь, закричал:

- Пес! Пес смердящий! Не тебе ли поручалось хранить ее? Кто? Кто не доглядел? Тебя спрашиваю? Говори, пес! Бездельник! Я ли не жаловал тебя своими милостями? Советы твои выслушивал? Ползал здесь у меня в ногах, шепотом своим льстивым одурманивал! Что теперь народ скажет? Что? Тебя, бездельник, спрашиваю? Шептун поганый! – Он отшвырнул Шигону с такой силой, что тот отлетел в конец палаты, почти упав на стоящего неподалеку Захарьина. Дело в палате царской происходило. Василий с яростью обрушился на балдахин, что возвышался над престолом. Свалил его, пошел крушить лавки вдоль стен. Срывал с них покрывала со львами вышитые, все на пол сбрасывал. Кафтан рванул на груди, жемчуга да яхонты посыпались.

- Горе мне! Позор какой великому князю! Государю! – Кричал в беспамятстве. – Народ! Народ, что скажет? А-а-а-а! – Василий рухнул на престол, раскидав напоследок попавшиеся под руки серебряную умывальницу и кружки, скрючился весь, лицо руками закрыл.

Шигона так и лежал ничком на полу. Захарьин вздохнул тяжело и чуть выждав, молвил негромко:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Что о народе-то печешься, государь? Не о том, что идолам деревянным поклонялся, два века у ног татарских ползал, любого боялся, кто дубиной замахивался? Народ он в одном лишь тебе, государь! Как ты скажешь, так и весь народ говорить будет! Шигона…, - Захарьин глянул на валявшегося в ногах дворецкого, - …виновен. Не доглядел. Твой суд справедлив ему будет. А что касается сестры Софии, то следует еще разобраться. Может чего и напутали холопы неразумные… Пошли людей туда верных, может и не рожала никого Соломония, может просто дитя подобрала, аль принести приказала кому, чтоб позлить тебя, великий князь…

- Да, да! – Как за соломинку ухватился Василий. – Пошли, пошли скорее туда людей верных… Пусть сами осмотрят, пусть всю правду дознают… А этого… - Князь ненавидяще посмотрел на дворецкого. - … в опалу ныне же!

- Да хоть в землю меня зарой живого, государь, верен я тебе! – прошептал с пола Поджогин.

- И зарою! – грозно сверкнул очами Василий. – А покамесь в узилище его! В клеть! В избу черную! После разберемся! – И Захарьину. - Посылай верных дьяков, Михаил Юрьевич! Скажи гнать изо всех сил! Хоть с десяток лошадей уморить! Но одна нога здесь, другая там! Правду знать хочу! От правды этой… - к Шигоне наклонился, у того спина вся напряглась, - … головой ответишь, пес! Эй! – Вбежали дети боярские с секирами. – Уберите. – Показал на дворецкого. Те его под руки подхватили. Вынесли прочь.

- Поторопись, Юрьевич! – Опять Захарьину. – Не будет мне теперь покоя ни ночью, ни днем.

- Все исполню, великий государь! – Поклонился боярин и к дверям было направился.

- И весть… весть хорошую пусть привезут мне! – Крикнул ему в спину Василий. – Или пусть вовсе не возвращаются! - Опустил голову обессилено.

Мчались, мчались во весь опор в Суздаль дьяки Федор Рак да Григорий Путятин по прозвищу Потата. Страшились гнева великокняжеского, а еще более боялись, что там увидят, за стенами монастырскими.

А увидели лишь холмик могильный, да крест деревянный над ним. Переглянулись, можно сказать, радостно. Перекрестились оба, да к игуменье побрели, чтоб обстоятельно все расспросить. Кто да что? Да как оно было?

- Сама видела! – подтвердила Ульяна и перекрестилась на иконы. – Сестра София никого не подпустила, сама в гроб положила, сама в могилку спрыгнула, сама закапывать стала. После почти две ночи отстояла. Да и сейчас почитай по полдня проводит.

- А проверять не стали? – спросил недоверчивый Потата. Его бледное лицо с выступающими скулами скрывалось под черными, свисающими на лоб волосами и рыжей бородой, как будто за двумя кочками, причем над ушами черные и рыжие волосы перемешивались. Глаза были прищурены, черные, живые. Сперва, могло показаться, что они все примечают, но приглядевшись, возникало ощущение, что они никуда и ни на что не смотрят.

- Что? Ты что дьяк? Бога побойся! – замахал сухонькими ручонками игуменья. – Могилу вскрывать? Грех это страшный!

- Да! – Согласился Рак, мужчина с крупным лицом и тяжелым подбородком, которые не могли укрыть ни тощая борода, ни редкие тусклые волосы. Маленькие серые, быстрые и не подпускающие к себе глазки, смотрели насторожено: – Значит, сама все видела, матушка? – Хороших помощников выбрал себе Захарьин… Цепких, как псы натасканные, скользких, как угри ливонские, спокойных и мудрых, как филины столетние, но ядовитых, как гадюки лесные…

- Сама! Все сама. Самолично стояла подле могилы! – закивала старуха.

- Ну да и ладно! – Переглянулись дьяки. Спешить надобно. Весть, кажись, хорошая. Был младенец, да нету теперь его!

На крыльцо вышли. Стояли небо осеннее рассматривали. Журавли высоко клином шли.

- Я вот что думаю, Федор…, - молвил, наконец, Путятин.

- Сказывай. – Посмотрел на него Рак.

- Могилку-то вскрыть надобно! Грех, не грех, великому князю вся правда нужна! Коли, что не так, наши головы полетят.