Хороший сын - Роб ван Эссен

не услышал, у меня сейчас голова и так перегружена.

Подушка надута, теперь нужно переодеться в удобную одежду, а все грязное снять. Я переодеваюсь, потом, взяв вещи, которые носил эти два дня, захожу в лифт, их надо постирать, у меня не так много вещей с собой. Добрый вечер, говорит лифт, мы едем на первый этаж, где… Не успел он закончить фразу, как двери уже открываются. Робот-регистратор не сводит с меня глаз все время, пока я не подхожу к нему вплотную. Он тоже желает мне доброго вечера, назвав по имени. Можно ли постирать эти вещи? Да, конечно. Робот встает или вырастает, в любом случае он становится выше, под грудиатурой у него дверца, как у стиральной машины, которая с тихим щелчком открывается. Робот протягивает обе руки, чтобы забрать у меня одежду, и закладывает ее внутрь, у него там серебристый барабан с дырочками. Дверца сама собой закрывается. Вуш, вуш, вуш, произносит робот, и на мгновение мне кажется, что сейчас, через три секунды, он достанет уже выстиранное белье. Это приспособление предназначено только для транспортировки, господин, говорит он с улыбкой и скользит прочь, как я понимаю, в прачечную. Завтра утром все будет лежать у вас в номере чистым и отглаженным! – кричит он, опять обращаясь ко мне по имени.

Я смотрю ему вслед. Эта дверца в его животе тот же обман. Я такое не люблю: кажется, будто кто-то прикалывается, и не только надо мной, надо всем миром, в котором я пребываю. Мой старый мир и так только что рухнул из-за того, что рассказал Леннокс (они сорок лет за мной следили! Им еще повезло, что я за это время так мало чего сделал), и новый мир в лице ироничного робота тут же норовит проехаться по руинам. А может, они заодно, Леннокс и робот? Я прямо слышу, как они договариваются: я ему расскажу, что и как, а ты добьешь его дверцей от стиральной машины. Робот не возвращается, наверное, стоит в прачечной и ради забавы стирает мои вещи в тазике, кто знает, точно не я, я собирался помедитировать и вот иду к себе в номер.

Добрый вечер, говорит лифт. А имени моего, что ли, не знаешь? Знаю, господин, я тут всех знаю. И он называет мое имя и номер моей комнаты. Вот мы и приехали, господин, вам нужно будет повернуть направо, ваша дверь вторая по левую сторону. Знаю, отвечаю я, я только что оттуда. Дверцы лифта закрываются за мной гораздо громче, чем я предполагал.

Это тягучее произношение, этот громкий стук закрывающихся дверей. Ко мне теперь и лифт относится с иронией? Я вновь вспоминаю улыбку робота-регистратора и вдруг понимаю, что улыбался он не мне, а себе самому. То есть я видел робота, которого реально прет.

Когда-то ирония принадлежала нам, образованному среднему классу, это был не слишком дорогой и легкодоступный способ сделать жизнь менее опасной, уменьшить ее, подогнать под собственный размер, а также способ выстроить иерархию в нашем собственном кругу; но сейчас она есть и у искусственного интеллекта. Может, она образовалась у него сама по себе – кто знает? – может, это неотделимая и неминуемая стадия развивающегося сознания, вполне может оказаться, что ирония – движущая сила всего. Я не удивлюсь. Но до чего же беззаботно они ею пользуются! Это действительно новый мир; все, что я только узнал о своей жизни, уже устаревшая информация, после встречи с ироничным роботом и дверьми лифта. Иногда мне кажется, что проводится какая-то работа с использованием машин времени, что это все спускается из будущего, чтобы мы постепенно привыкали к их режиму; поэтому нам сначала посылают милых, услужливых роботов-регистраторов с ироничными обманками и улыбочками. Но эта ирония, скорее всего, прокралась в них незаметно, по плану этого быть не должно, иначе они могут себя выдать: их ирония слишком торжествующая, это ирония того, кто просто не в состоянии принимать другого всерьез, как бы он ни старался; слишком уж этот другой маловажен, слишком эфемерен, слишком смертен. Это уже и не ирония даже, это веселость, они прикалываются над нами, потому что мы для них – ничего не значащее развлечение. Вот, например, эта дверца: она была там все это время или ее можно активировать? Вон, смотри, идет идиот с грязным бельем (подумать только, они носят одежду, которая пачкается, зачем эти лишние телодвижения), ага, давай-ка мы материализуем дверцу, как в стиральной машине, но не функциональную, зачем, просто поприкалываемся в собственное удовольствие, логика здесь совершенно и ни к чему, нам-то что. Вот умора будет, когда он опять подойдет к стойке и начнет высматривать, где дверца. Ржака же.

Надо спросить у Леннокса, есть ли связь между его Конторой и искусственным интеллектом. Возможно, Леннокс сам искусственный интеллект. Надо будет у него спросить, нельзя ли взглянуть на его живот, может, у него тоже есть такая дверца. Как-то вдруг возникли всякие связи, о которых мне ничего не известно, а вот связь между мной и миром словно рушится. В основном меня напрягает небрежность, с которой происходит отрицание мира, в котором ты существуешь, будто какая-то насмешка над само собой разумеющейся обыденностью, будто в одностороннем порядке разрывается договор, который вы однажды заключили с миром; и в том контракте было написано, что к тебе будут относиться серьезно, о каком бы интеллекте ни шла речь. Ты оглядываешься по сторонам и замечаешь, что контракт разорван, ты только успеваешь увидеть, как последние обрывки сносит ветром за угол. Сам ты всегда старался относиться ко всему с пониманием, ведь ты знал, что, каким бы странным тебе что-то ни казалось, оно существовало в твоем мире. Но второй стороне становится скучно, и она превращает мир во что-то другое, во что-то, где другие люди вмешиваются в твою жизнь, если им это нужно, и где искусственный интеллект стебется над тобой при помощи дверцы от стиральной машины.

Все это произошло постепенно, маленькими шагами, один из первых звоночков я хорошо помню: это было в сентябре 2016 года, во вторник. Я ехал в Музей кино на другом берегу реки Эй и, пока ждал парома, увидел на той стороне Амстердамскую башню, которая раньше (еще раньше, не стоит забывать, насколько это было давно) называлась башня «Шелл», и стояла она там с конца шестидесятых, прямоугольная, черная, на мощных белых лапах, высотой почти сто метров, с золотистыми квадратными окнами, логотипом концерна у верхнего края и белой короной из бетона наверху. Но компания оттуда съехала, башню реконструировали, и теперь она выглядела по-другому: стала стройнее благодаря новым окнам, уже не квадратным, а продолговатым, их золотой блеск тоже исчез. На крышу водрузили диск с крутящимся рестораном, корону убрали – все было по-новому. Уже наступил вечер, но еще не стемнело, я ждал парома и рассматривал башню на другом берегу и вдруг увидел, что на самом верху, на краю открытой площадки над вращающимся рестораном, висят на металлических конструкциях качели; в них сидело два человечка, они просто качались туда-сюда, как ни в чем не бывало, хоть и над пропастью, ведь конструкция, к которой крепились качели, выступала далеко за край крыши, вот они и качались, вылетая за край, плавно и спокойно. Это было обескураживающее зрелище, как будто все вдруг изменилось, будто я нахожусь не в привычном окружении, но только что вышел из здания вокзала после долгого путешествия и сейчас в первый раз смотрю на незнакомый город. Словно я сошел с поезда и оказался в фильме или в научно-фантастическом романе. Вот что делают в этом мире – качаются на качелях на высоких башнях. Роль башни была сведена к тому, чтобы к ней крепились качели; эта высокая черная глыба, где раньше работали сотрудники «Шелл», не играла более никакой самостоятельной роли, это был лишь пьедестал; человечки на качелях там, на самой верхотуре, доминировали надо всей картиной и вместе с тем были незначительной деталью, потому что все было больше, чем эти качели и эти