Хороший сын - Роб ван Эссен

еще и закончил мою учебу – такое ощущение, что именно поэтому не доучился я сам, зачем же, в этом нет нужды, он уже все сделал. Он блистал на том поле, к которому мне можно было только принюхаться. Теперь мне понятно, почему искусство постепенно ускользало от меня, почему я потерял к нему интерес – этот интерес, эту способность наслаждаться искусством я передал, сам того не желая и не ведая, ему, и он смог найти себя в нем гораздо лучше, чем я. То, что произошло в канун Дня святого Николая 2008 года в Рейксмузеуме, не было отдельным событием, это было кульминацией того процесса: не я прощался с искусством – искусство прощалось со мной, ухмыляясь и усмехаясь. Я был больше не нужен, они нашли кого-то другого, человека, которого создал я сам.

Что-то ты помрачнел, замечает Леннокс. Того и гляди, комикс закрутится, мама не горюй. Флешбэки, трюки с перевоплощением и длиннющее объяснение в конце, с полными облачками текста, произносящая его голова еле-еле помещается в уголке…

И так далее, говорю я, и так далее, и так далее.

Глава 4

Над шоссе и лугами слева направо проносятся завесы дождя, как гигантские витражи. Пейзаж начинает меняться, в нем постепенно появляется рельефность, мягкие склоны, отдельные круглые холмы – курганы великанов, развесивших эти витражи из дождя; потом холмы становятся больше, тут и там вырастают ряды вымокших деревьев. Панорама сужается, даль пропадает, и этот пейзаж я узнаю: мы едем по заднему плану картин позднего Средневековья и раннего Ренессанса, которые я когда-то так любил, эти холмы с отдельно стоящими хрупкими деревцами, эти городки вдали, все такое хрупкое и скромное, никак не затронутое тем, что происходит на переднем плане. Вот и первый городок, непонятно даже, как к нему подъехать, вот он есть – и вот его уже сразу нет; я бы и сейчас с удовольствием прошелся в этом пейзаже пешком, от холма к холму, от города к городу, вот останавливаешься ты и видишь вдалеке распятие или трех мудрецов, спешивающихся у какого-то хлева со своих верблюдов, Марию в саду, претерпевающих истязания святых – все это далеко, а сам ты еще дальше, на заднем плане, как будто видишь сам себя в бинокль с неправильной стороны, вон ты где; дорога по заднему плану, вероятно, лучшая из всех возможных, пусть передний план достается другим персонажам или историческим событиям, короче, всему тому, что стремится быть в первых рядах. Но самого пейзажа я не вижу, я его восстанавливаю, потому что все, что я вижу, пропитано водой, все, что я вижу, становится все более невидимым из-за завесы дождя, я не смог бы там прогуливаться, я бы промок насквозь и провалился в заболоченный луг и ничего бы не смог разглядеть на горизонте – кажется, будто дождь хочет стереть последнее искусство, которое я любил.

Чего ты там высматриваешь, спрашивает Леннокс.

Может, нам стоит как-нибудь еще раз сходить вместе в музей, говорю я. А почему бы и нет, думаю я, именно сейчас, чтобы отобрать искусство у Бонзо, чтобы посмотреть, существует ли оно до сих пор, срабатывает ли еще в моей голове, чтобы вернуть себе толику той радости, или как там, восторга. Еще и поэтому идти нужно с Ленноксом.

Как тогда в Боймансе, кивает Леннокс. А ты что, еще ходишь в музеи, я имею в виду в реале? Сейчас ведь же прекрасно можно обойтись и без этого?

Вообще-то люди сейчас толпами ходят в музеи, чтобы увидеть оригиналы, говорю я.

Но дома ведь можно разглядеть всё со всех сторон, во всех деталях. Разве подлинность важнее этого более яркого опыта?

Подлинность и есть более яркий опыт, отвечаю я.

Для людей нашего поколения, говорит Леннокс.

А разве бывают другие? – спрашиваю я.

Тут Леннокс смеется. Единственное настоящее поколение – мы, говорит он. Ты это хочешь сказать?

Не знаю, отвечаю я, но с другими я не знаком. Во всяком случае, изнутри. Все то, что появилось на наших глазах: персональные компьютеры, интернет, смартфоны, планшет, – это все необходимо, все это изменило нашу жизнь и так далее, но при этом мне кажется, что все это бубенчики и свистульки, сплошной обман. Да, изменилось все, но можно задать себе вопрос: на самом ли деле изменились также и мы? Но при этом еще мне кажется, что те поколения, которые родились позже нас, это действительно изменило. Мы – промежуточное поколение: мы повзрослели в мире без мобильных телефонов, персональных компьютеров и прочего, мы еще успели поработать на пишущих машинках, только лет в тридцать нам пришлось смириться с тем, что это данность, – и теперь мы легко управляемся со всеми этими штуками, но самой нашей жизнью они не стали.

Говоря все это, я смотрю на дождь. Мои слова прозвучали как набор клише, но вообще-то это еще не значит, что это неправда. Каждое поколение по определению промежуточное. Когда там появилась мода называть поколения, пятьдесят, шестьдесят лет назад? В какой-то момент мы стали видеть мир как отражение самих себя или же как хрустальный шар, который должен нам поведать правду, опять же в основном о нас самих. Мир на службе у нашей самооценки.

Разбрызгивая воду на своем пути, нас обгоняет беспилотник, блестящий и капающий. За мокрым стеклом сидит мужчина в голубом костюме, он машет нам обеими руками.

Видел? – спрашивает Леннокс. Смотри, мама, я могу без рук. Как давно у нас ездят беспилотники?

Раньше они так делали, чтобы покрасоваться, говорю я, смотри, как я могу, а сейчас – чтобы предупредить: осторожно, я тут ни при чем, я не несу ответственности за действия моей фуры.

Не надо так вестись на все эти разговоры о беспилотниках со склонностью к самоубийству, произносит Леннокс. Это не остановит прогресс. Все то, о чем ты говорил, мне не кажется сплошным обманом, это вещи, которые изменили мир, возможно, он уже не наш, как ты выразился, но, используя такой дискурс, ты как раз цепляешься за тот старый мир.

И лучше так не делать? – спрашиваю я.

Ну, тебе виднее, отвечает Леннокс. Когда мы скоро научимся подключаться напрямую к мозгу другого человека, это ты тоже будешь называть сплошным обманом? Представь: вот ты охрененно трахаешься и к твоему сознанию подключаются другие, чтобы испытать те же ощущения, порно уже никогда не будет таким, как прежде, если ты мало-мальски умеешь трахаться, можешь сказочно разбогатеть. А когда можно будет подключаться к чужой памяти… Представь: я подключаюсь к твоей голове, БЗЗТ, БЗЗТ, БЗЗТ, БЗЗЗЗТ, чтобы посмотреть, с кем ты вчера развлекался, и мне все видно, и я все чувствую, я ведь так смогу прочувствовать весь секс, который был у тебя в жизни. Не конкретно у тебя, а вообще.

А звук коляски Йохана – обязательный элемент? – спрашиваю я.

Звук будет другой, говорит Леннокс.

Не-не, ты не просто так изобразил звук коляски, ты ведь сейчас рассуждаешь о том, чем занимается Йохан? О том, что он хочет сделать? Ты вчера за ужином об этом рассказывал. Он собирается считать из моей головы воспоминания о детстве Бонзо. А теперь он, судя по всему, попытается к тому же выяснить, где бриллианты. Сорок лет назад он еще разъезжал по архиву в инвалидной коляске, а сейчас он компьютерный гений, который может залезть другому человеку в голову.

За сорок лет многое может поменяться, говорит Леннокс. И еще непонятно, как далеко он успел продвинуться. Но только подумай, к чему все это может привести. Представь, что скоро можно будет продавать непосредственные ощущения или торговать воспоминаниями. Когда-то это произойдет, лет двадцать-тридцать назад уже были фильмы на эту тему.

Ты же меня прямо сейчас туда везешь? – спрашиваю я.

Да, но ты посмотри на это в широкой перспективе, говорит Леннокс. Что тогда останется от нас? Если нас можно будет считать до конца, у нас самих не будет больше ничего своего. Если мы сможем покупать воспоминания, будем ли еще существовать мы сами?

Кто знает, отвечаю я. В принципе Леннокс говорит о смерти «я», о смерти иллюзии «я», меня, как квазибуддиста, такие вещи должны интересовать.