Сила и слава - Грэм Грин

— Iglesia[34].

Он понял, что она хочет, чтобы ребенок был похоронен около церкви или хотя бы положен у алтаря так, чтобы его могли коснуться ноги Христа. Это была фантастическая идея.

Он воспользовался затяжной дрожащей вспышкой голубого света, чтобы жестами изобразить, что это невозможно.

— Солдаты, — говорил он, и она сразу ответила:

— Американо!

Снова и снова повторялось это слово; казалось, у него много значений, в зависимости от того, каким тоном оно произносится: оно могло означать пояснение, предостережение или угрозу. По-видимому, она хотела сказать, что все солдаты заняты погоней, но, пусть даже так, этот ливень отрезал все возможности. До границы осталось двадцать миль, и после дождя горные тропы станут, скорее всего, непроходимыми. Что же касается церкви, то он не имел ни малейшего понятия, где ее искать. Уже много лет он не видел никаких церквей; трудно поверить, что они все еще существуют в каких-нибудь нескольких днях пути. Когда снова сверкнула молния, он увидел, что женщина смотрит на него с каменным терпением.

* * *

За последние тридцать часов они ели только сахар — большой коричневый кусок величиной с детскую голову. Они никого не встретили и не обменялись ни словом. Какой был в этом смысл, если оба понимали только «Iglesia» и «американо». Женщина шла за ним по пятам с мертвым ребенком, привязанным к спине. Казалось, ей не ведома усталость. Через сутки они вышли из заболоченной равнины к подножию холмов, переночевали на высоком берегу зеленой медленной реки под защитой выступающей скалы, там был единственный сухой клочок земли, а кругом — непролазная грязь. Женщина сидела, обхватив колени руками, ее голова опустилась — никаких чувств она не проявляла. Но ребенка она положила позади себя, словно его тело нуждалось в защите от грабителей, как другие пожитки. Они шли, ориентируясь по солнцу, пока темная лесистая полоса гор не указала им, куда идти дальше. Быть может, лишь они одни были живыми в этом вымирающем мире — и они несли с собой видимый знак смерти.

Порой священник спрашивал себя, не находятся ли они уже в безопасности. Однако, поскольку нет ясной границы между штатами, нет проверки паспортов или таможни, кажется, что опасность настигает их, следуя за ними тяжелыми шагами. Казалось, что они слишком медленно продвигаются вперед; тропинка то круто поднималась вверх футов до пятисот, то снова спускалась вниз и утопала в грязи. Один раз тропа сделала длинную петлю, и они оказались ярдах в ста от того места, откуда ушли три часа назад.

К закату второго дня они вышли на широкое плоскогорье, покрытое низкой травой; на фоне неба чернел лес крестов, покосившихся в разные стороны — некоторые были футов в двадцать высотой, другие — не больше восьми. Они напоминали деревья, оставленные на развод. Священник остановился и взглянул на них: это были первые увиденные им за пять лет христианские символы, открыто выставленные перед людьми, если только это пустынное плоскогорье посещали люди. Никакой священник не мог иметь отношения к этим старым грубым крестам: это было делом индейцев и не имело ничего общего с красивыми церковными облачениями и тщательно разработанной богослужебной символикой. Это был краткий прорыв в темную магическую сердцевину веры, — в ночь, когда отверзаются могилы и бродят мертвецы. Почувствовав за спиной движение, он оглянулся.

Женщина опустилась на колени и медленно поползла по жесткой земле к крестам; мертвый младенец мотался у нее за спиной. Достигнув самого высокого креста, она сняла ребенка и приложила к дереву, сначала лицом, потом спиной; затем она перекрестилась, но не так, как принято у католиков, а странным и сложным крестным знамением, осеняя нос и уши. Быть может, она надеется на чудо, думал священник. Но если так, почему оно ей не дается? Вера, сказано, может передвигать горы, а она верила — и в брение, исцелившее слепого, и в голос, пробудивший мертвого. Взошла вечерняя звезда; она висела низко, над самым краем плоскогорья, и казалось, до нее можно дотянуться рукой. Подул теплый ветерок. Священник поймал себя на том, что следит, не зашевелится ли ребенок. Но когда ничего не произошло, у него появилось чувство, что Бог упустил возможность. Женщина села, достала из узла кусок сахара и стала есть, а младенец мирно лежал у подножия креста. В конце концов почему мы должны ожидать, что Бог накажет этого невинного продолжением жизни?

— Vamos[35], — сказал священник. Но женщина грызла сахар своими острыми зубами, не обращая на него внимания. Он взглянул на небо и увидел, что вечерняя звезда заволоклась темными облаками. Укрыться на этом плоскогорье было негде.

Женщина не шевелилась. Усталое лицо с вздернутым сломанным носом, обрамленное черными косами, было совершенно бесстрастно, казалось, она исполнила свой долг и теперь могла предаться вечному покою. Внезапно священник вздрогнул. Боль, которая, словно жесткий обруч, сдавливала его голову весь день, вонзилась еще глубже, в мозг. Он подумал: мне надо найти убежище. Даже Церковь в каком-то смысле учит, что у человека есть долг перед самим собой. Все небо затянулось тучами. Кресты торчали, как сухие уродливые кактусы. Он двинулся к краю плоскогорья. Прежде чем начать спуск, он оглянулся. Женщина все еще грызла кусок сахара, и он вспомнил, что это была их единственная еда.

Спуск оказался очень крутым, таким крутым, что ему приходилось двигаться лицом к склону. По другую сторону перпендикулярно серой скале росли деревья. И ниже, футов через пятьсот, тропа снова шла вверх. Он покрылся испариной и страшно хотел пить; когда пошел дождь, стало немного легче. Он остановился и прижался спиной к валуну. Укрыться негде, пока он не достигнет дна лощины; едва ли есть смысл делать это усилие. Теперь его знобило почти непрерывно, а боль ослабла и стала чем-то внешним, как бы вещественным, как звук, мысль, запах. Все чувства перемешались в нем. На миг боль стала похожа на надоедливый голос, объясняющий ему, что он заблудился; он вспомнил карту двух соседних штатов, которую когда-то видел. Штат, откуда он бежал, был усеян деревнями — в жаркой заболоченной местности люди размножались быстро, как москиты; но в соседнем, на его северо-западной оконечности, было пустое белое пятно. Боль говорила ему, что он находится как раз в этом районе. Но ведь есть тропа, устало возражал он. Ах, тропа? — отвечала боль, тропа может тянуться еще пятьдесят миль, пока куда-нибудь приведет, а ты ведь знаешь, что тебе это расстояние не одолеть. Кругом только белое пятно.

Потом боль превратилась в лицо. Он был уверен, что за ним следит американец — его физиономия состояла из точек, как на газетной фотографии. Наверное, он преследовал их, потому что хотел убить мать, раз убил ребенка, — так у него проявлялась сентиментальность. Надо было что-то предпринять; дождь казался завесой, за которой может случиться все что угодно. «Я не должен был оставлять ее одну, — подумал священник. — Да простит мне Бог, что с меня возьмешь: чего еще ждать от запойного попа-пропойцы?» И он, сделав усилие, встал и начал карабкаться назад, к плоскогорью. Его мучили мысли: дело было не только в женщине, он чувствовал ответственность и за американца: два лица — его собственное и убийцы — висели рядом в полицейском участке, словно фотографии братьев в семейной портретной галерее. Нельзя служить искушением на пути брата.

Дрожа, весь в поту, насквозь промокший, он выбрался на обрыв. Там никого не было — лишь мертвый ребенок лежал у подножия креста, словно ненужная забытая вещь; мать ушла домой. Она исполнила то, что хотела. Странным образом удивление на время избавило его от озноба. Маленький кусок сахара — все, что осталось, — лежал у губ ребенка, то ли на случай чуда, то ли как пища духу умершего. Священник нагнулся и со смутным чувством стыда взял сахар: мертвый ребенок не мог зарычать на него, как раненая собака; но кто он такой, чтобы не верить чудесам? Он колебался, а дождь меж тем все лил; наконец, он положил сахар в рот. Если Богу угодно вернуть жизнь младенцу, разве Он не сможет и накормить его?

Едва он начал есть, как к нему снова вернулся озноб; сахар застрял в горле; он чувствовал невыносимую жажду. Присев на корточки, он попытался слизать немного воды с шероховатой почвы и даже сосал свои мокрые брюки. Ребенок лежал под потоками дождя, словно темная лепешка коровьего навоза. Священник снова пошел к краю плоскогорья и спустился к расщелине — теперь он осознал свое одиночество — даже то лицо исчезло, он шел по белому пятну, с каждым шагом углубляясь в пустынную местность. Где-то, не важно где, были, конечно, города; если пройти достаточно далеко, придешь к побережью Тихого океана, к железнодорожному пути на Гватемалу: там есть дороги, автомобили; уже десять лет он не видел поезда. Он представил себе черную линию, протянувшуюся вдоль побережья, на карте, и видел пятьдесят, сто миль неведомой страны. Вот где он находился. Он слишком далеко убежал от людей, теперь его убьет природа.