Сила и слава - Грэм Грин

Однако выработанная в исповедальне привычка вновь возвращалась к нему: будто он опять оказался в том маленьком, душном деревянном гробу, в котором люди хоронят свое непотребство вместе со своим священником.

— Смертный грех… опасность… самообладание, — говорил он, будто эти слова что-то значили. — Прочтите три раза «Отче наш» и три раза «Богородицу».

Он устало шептал: «Стоит только начать пить…» Ему было ясно, что он не может привести никакого поучительного примера даже против этого заурядного греха, кроме себя самого, потому что от него несло перегаром бренди. Он давал епитимью сухо, быстро, механически. Человек отойдет, думая: «плохой священник», не чувствуя ни поддержки, ни интереса.

— Эти правила были созданы для человека, — сказал он. — Церковь не требует… Если ты не можешь поститься, ешь, — вот и все.

Старуха бормотала и бормотала. Кающиеся беспокойно ерзали в соседнем стойле, а лошадь тихо ржала. Старуха говорила о нарушении постных дней, о сокращении вечерних молитв… Вдруг неожиданно, со странным чувством, близким к ностальгии, он вспомнил о заложниках во дворе тюрьмы, ожидавших у умывальника и не глядевших в его сторону, вспомнил о страдании и терпении, которые продолжались всюду там, за горами. Он гневно прервал женщину:

— Почему ты не исповедуешься по-настоящему? Мне не интересно знать, есть ли у тебя рыба и как тебя тянет ко сну по вечерам… Вспомни свои настоящие грехи.

— Но я порядочная женщина, отец, — пискнула она удивленно.

— Тогда что ты здесь делаешь, задерживая непорядочных людей? Скажи, ты кого-нибудь любишь, кроме самой себя?

— Я люблю Бога, отец, — сказала она высокомерно.

Он метнул быстрый взгляд на ее лицо, озаренное свечой, стоявшей на полу, жесткие старушечьи глаза, похожие на изюминки, под черной шалью. Еще одна благочестивая, вроде него самого.

— Откуда ты это знаешь? Любить Бога — это как любить мужчину… или ребенка, хотеть быть около Него, быть с Ним рядом! — Он безнадежно развел руками. — Это значит хотеть защитить Его от себя самой.

Когда последний исповедник ушел, он направился через двор к бунгало; ему было видно горящую лампу и мисс Лер, занятую вязанием; он вдыхал запах луговых трав, освеженных первым дождем. Здесь есть все для того, чтобы человек был счастлив, не будь он так прикован к страху и страданию — несчастье, как и набожность, тоже может стать привычкой.

Быть может, его долг заключается в том, чтобы разрушить эту привычку и обрести внутренний мир. Он почувствовал огромную зависть ко всем, кто исповедовался перед ним и получил отпущение. «Через шесть дней, — говорил он себе, — я буду в Лас-Касасе и тоже…» Но ему не верилось, что кто-то где-то освободит его от тяжести, лежащей на душе. Даже когда он пил, он чувствовал, что к своему греху его привязывает любовь. От ненависти освободиться легче.

— Присядьте, отец, — сказала мисс Лер. — Вы, вероятно, устали. Я, разумеется, не одобряю исповеди. И мистер Лер тоже.

— Почему?

— Я не понимаю, как вы можете сидеть там, выслушивать все эти ужасы… Помню, как-то в Питтсбурге…

Еще с вечера привели двух мулов, чтобы он смог отправиться в путь немедленно после литургии, сразу же, как он окончит ее в амбаре мистера Лера. Его проводник где-то спал, наверное, около мулов — худенькое, нервное создание: он никогда не был в Лас-Касасе и знал дорогу просто по рассказам. Накануне вечером мисс Лер настояла на том, что сама разбудит священника, но он и так проснулся до рассвета. Он лежал в кровати и услышал, как в соседней комнате словно телефон зазвонил будильник, тотчас в коридоре послышалось шлепанье домашних туфель мисс Лер и стук в дверь. Мистер Лер спокойно спал на спине, худой и прямой, словно статуя на надгробии епископа.

Священник лег с вечера одетым и поэтому открыл дверь прежде, чем мисс Лер успела удалиться. От испуга и смущения она слабо вскрикнула — сутулая фигура, на голове сетка для волос.

— Извините, — сказал он.

— Ничего, ничего. Сколько времени займет месса, отец?

— Будет очень много причастников. Наверное, минут сорок пять.

— Я приготовлю вам кофе и бутерброды.

— Не стоит беспокоиться.

— Мы не можем отпустить вас голодным.

Она проводила его до дверей и встала у него за спиной так, чтобы кто-нибудь невзначай не увидел ее этим безлюдным ранним утром. Серый свет стелился над пастбищами; у ворот все еще роняло лепестки тюльпановое дерево; откуда-то издалека, из-за ручья, где он накануне купался, шли люди, направляясь из деревни к амбару мистера Лера — отсюда они казались такими маленькими, что их трудно было принять за человеческие существа. У него возникло ощущение ожидания счастья, в котором он будет участвовать, так ожидают детишки в кино или на родео; он подумал, что мог бы быть счастлив, если бы не оставил позади ничего, кроме нескольких тяжелых воспоминаний. Человек должен всегда предпочитать мир насилию, и его тянуло к миру.

— Вы были так добры ко мне, мисс Лер…

Каким странным казалось ему поначалу, что его принимают как гостя, а не как преступника или дурного священника. Этим еретикам никогда не приходило в голову, что он плохой человек; в отличие от собратьев-католиков, они не лезли в чужую душу.

— Мы были вам рады, отец. Но там вам будет лучше. Лас-Касас — превосходный город. Высоконравственный, как любит говорить мистер Лер. Если вы встретите отца Кинтану, передайте ему поклон — он был здесь три года назад.

Зазвонил колокол: его сняли с церковной колокольни и повесили у амбара мистера Лера. Он звонил, как это и полагается, в любой воскресный день.

— Мне иногда хочется пойти в церковь, — сказала мисс Лер.

— А почему бы и не пойти?

— Это не понравилось бы мистеру Леру. Он очень строг. Но ведь теперь это случается так редко, — вряд ли следующая служба будет раньше, чем через три года.

— Я вернусь сюда раньше.

— Нет, едва ли. Дорога трудная, а Лас-Касас такой превосходный город. Там на улицах электрическое освещение, есть два отеля. Отец Кинтана обещал вернуться — но ведь всюду есть христиане, не так ли? Какой смысл возвращаться к нам? Ведь дела здесь обстоят не так уж плохо.

К воротам подошла небольшая группа индейцев: неуклюжие фигуры, явившиеся из каменного века. Мужчины в куцых плащах шли, опираясь на высокие посохи, а женщины с темными косами и грубыми лицами несли за спинами детей.

— Индейцы узнали, что вы здесь, — сказала мисс Лер. — Не удивлюсь, если они прошли пятьдесят миль.

Они остановились у ворот и смотрели на него; когда он взглянул на них, они стали на колени и перекрестились — странным сложным способом, касаясь носа, ушей и подбородка.

Мисс Лер сказала:

— Моего брата раздражает, если он видит, как люди становятся на колени перед священником, но я не нахожу в этом ничего дурного.

За углом дома мулы били копытами: проводник вывел их, чтобы накормить маисом; мулы едят медленно, и надо было дать им время наесться. Пришла пора начинать обедню и пускаться в путь. Священник вдохнул запах раннего утра — все кругом было еще свежим и зеленым; из деревни за пастбищами слышался лай собак. В руке мисс Лер тикал будильник. Священник сказал:

— Я должен идти.

Он чувствовал странное нежелание покидать ее, этот дом и ее брата, спящего в комнате. В нем смешались чувства нежности и доверия. Когда человек приходит в себя после опасной операции и наркоза, ему дорого первое увиденное им лицо.

Облачения у него не было, но литургии, которые он отслужил в этой деревне, больше походили на служения прежних дней, чем любая, совершенная им за последние восемь лет, — не было страха, что его прервут, не надо спешить с причастием из-за приближения полиции. Был даже алтарный камень, принесенный из закрытой церкви. Но именно из-за этого спокойствия он все больше сознавал собственный грех, когда готовился принять Святые Тайны. «Да не будет мне причастие тела Твоего, Господи Иисусе Христе, в суд и осуждение». Добродетельный человек может сомневаться в существовании ада, а он носил свой ад с собой. Порой он видел его во сне. «Господи, я недостоин… Господи, я недостоин…» Зло поселилось в его крови, словно малярия. И он вспомнил один свой сон: большая, поросшая травой арена, окруженная статуями святых. Но статуи были живыми, они оглядывались по сторонам, чего-то ожидая. Он тоже ждал со страшным напряжением; бородатые Петр и Павел, прижимая к груди Библии, следили за кем-то, входящим у него за спиной, кого он не мог видеть и от кого веяло угрозой, как от дикого зверя. Затем раздался металлический монотонный звук ксилофона, вспыхнул фейерверк, и по арене в танце прошел Христос. Он танцевал с окровавленным размалеванным лицом, приседая вверх-вниз, вверх-вниз, гримасничая, как блудница, и соблазнительно улыбаясь. Священник пробудился с чувством такого отчаяния, какое может охватить человека, обнаружившего, что последние деньги, которые у него остались, — фальшивые.