Сила и слава - Грэм Грин

Уборной служила яма, перекрытая двумя досками, где мог встать только один человек. Священник опорожнил ведро и вернулся через двор к рядам камер — их было шесть. Одно за другим он выносил ведра; один раз ему пришлось остановиться, потому что его стошнило; шлеп, шлеп — туда, сюда, через двор…

Он приблизился к последней камере; в ней кто-то был: у стены лежал человек; утреннее солнце освещало его ноги. Мухи жужжали вокруг наблеванной на полу кучи. Глаза открылись и следили за священником, нагнувшимся к ведру; выступали два клыка…

Священник дернулся и плеснул на пол.

— Обождите минутку, — сказал метис ворчливо-фамильярным тоном. — Вы не должны здесь этим заниматься. — И пояснил гордо: — Я не заключенный. Я гость.

Священник сделал извиняющийся жест — говорить он боялся — и шагнул прочь.

— Обождите, — потребовал метис. — Идите сюда.

Священник упорно стоял на месте, повернувшись, у двери.

— Идите сюда! — сказал метис. — Вы заключенный, так ведь? А я гость губернатора. Вы что, хотите, чтобы я крикнул полицейского? Тогда делайте, что говорят: идите сюда.

Казалось, это была Божья воля… окончательная… Он приблизился с ведром в руке и стоял подле большой, плоской голой ступни, а метис смотрел на него из угла, спрашивая резко и тревожно:

— Что вы здесь делаете?

— Убираю.

— Вам ясно, о чем я спрашиваю!

— Меня поймали с бутылкой бренди, — ответил священник, стараясь говорить более грубым голосом.

— Я знаю вас, — сказал метис. — Не мог глазам поверить, но когда вы заговорили…

— Навряд ли…

— Голос того самого священника, — сказал метис с отвращением. Он напоминал пса, встретившего чужака. Он невольно ощетинился. Толстый большой палец враждебно пошевелился. Священник поставил ведро.

— Ты пьян, — возразил он безнадежно.

— Пиво, пиво, — отозвался метис, — ничего, кроме пива. Они обещали мне все самое лучшее, но им нельзя доверять. Думаете, я не знаю, что припрятано у их шефа?

— Мне нужно вылить ведро.

— Только сделайте шаг, и я закричу. Мне надо хорошенько подумать, — жалобно проговорил он.

Священник ждал, ему больше ничего не оставалось, он мог рассчитывать только на «милость победителя» — глупое выражение, потому что эти малярийные глаза никогда не знали, что такое милость. Уже то было хорошо, что не надо было унижаться до просьб.

— Видите ли, — пустился метис в подробные объяснения. — Я здесь удобно устроился. — Он небрежно пошевелил желтыми пальцами ног рядом с блевотиной. — Хорошая жратва, пиво, компания, и крыша не протекает. Можете мне не говорить, что потом будет: меня выбросят как собаку. Как собаку! — Голос его зазвучал визгливо и возмущенно. — За что вас взяли? Вот что я хочу знать. Я считаю, что это нечестно, ведь это мое дело — вас разыскать, так? Кого наградят, если вас уже забрали? Не удивлюсь, если этого ублюдка-сержанта! — Он горестно задумался. — В наше время никому нельзя доверять.

— Наградят краснорубашечника, — сказал священник.

— Краснорубашечника?

— Он меня арестовал.

— Матерь Божья! — воскликнул метис. — Этих губернатор не обидит. — Он умоляюще поднял глаза. — Вы грамотный человек. Посоветуйте, что делать?

— Это было бы убийство, — сказал священник. — Смертный грех.

— Да я не о том. Мне нужна награда. Понимаете, покуда они не знают, мне здесь вполне хорошо. Может же человек отдохнуть пару недель? Вы ведь все равно не сможете далеко убежать, правда? Лучше выдать вас не тут. Где-нибудь в городе. Думаю, тогда никто не сможет претендовать… Бедняку приходится все предусматривать, — добавил он с досадой.

— Наверное, — заметил священник, — они и в этом случае дадут вам что-нибудь.

— Что-нибудь! — воскликнул метис, приподнявшись и пытаясь встать. — А почему не все?

— В чем дело? — раздался голос сержанта. Он стоял в дверях, залитый солнечным светом, и глядел внутрь.

— Он попросил, чтобы я смыл его блевотину, — медленно ответил священник. — Но я сказал, что вы мне не приказывали…

— Он гость, — сказал сержант. — Он имеет право. Делай что он говорит.

Метис самодовольно ухмыльнулся:

— Можно еще бутылочку, сержант?

— Пока еще рано, ты должен сначала осмотреть город.

Священник поднял ведро и пошел через двор, предоставив им спорить. У него было ощущение, словно в спину ему нацелено дуло; он вошел в уборную и опорожнил ведро; потом снова вышел на солнце — теперь дуло было направлено ему в грудь. Оба стояли в дверях камеры и о чем-то спорили. Он шел через двор; они наблюдали за ним.

— Ты говоришь, что у тебя разлилась желчь и с утра ты плохо видишь, — сказал сержант. — Тогда сам чисти за собой блевотину, если не делаешь свою работу…

Метис с унылым лукавством подмигнул священнику за спиной сержанта.

Теперь, когда непосредственный страх прошел, священник чувствовал только сожаление. Бог решил. Он должен продолжать жить, выбирать, действовать на собственный страх и риск, строить планы…

Ему понадобилось еще полчаса, чтобы закончить уборку камер, выплескивая по ведру воды на пол каждой; он видел, как исчезла набожная дама — словно ее и не было — ушла через ворота, где ее ждала сестра с деньгами на штраф; обе были закутаны в черные шали и походили на вещи, купленные на рынке, — вещи твердые, сухие, подержанные. Затем он доложил сержанту, а тот проверил камеры, обругал его и велел лить больше воды; потом сержанту все это вдруг надоело, и он сказал, что можно идти к шефу за разрешением на освобождение. Священник прождал еще час на лавке у двери шефа, наблюдая, как часовой задумчиво шагает взад-вперед под палящим солнцем.

Когда полицейский наконец ввел его, за столом сидел не шеф, а лейтенант. Священник стоял рядом с собственной фотографией на стене и ждал. Один раз он быстро, нервно взглянул на мятую, старую газетную вырезку и с облегчением подумал: теперь я не то, что прежде.

Каким несносным существом, наверное, он был в те дни — и однако, тогда он был сравнительно чист. Вот еще одна тайна: ему казалось, что прежние простительные грехи — нетерпение, мелкая ложь, гордыня, упущенные возможности делать добро — больше отдаляют от благодати, чем самые тяжкие грехи. Тогда, пребывая в невинности, он не испытывал любви ни к кому; теперь в своем падении он научился…

— Убрал он камеры? — спросил лейтенант. Он не поднимал глаз от бумаг и продолжал: — Скажите сержанту, мне нужно двадцать человек с прочищенными винтовками. Даю две минуты.

Он уставился на священника отсутствующим взглядом.

— Ну, чего ты ждешь?

— Разрешения уйти, ваше превосходительство.

— Я не превосходительство. Научись называть вещи своими именами. Ты здесь раньше бывал? — спросил он резко.

— Никогда.

— Твоя фамилия Монтес? За последние дни мне часто попадались люди с этой фамилией. Это все твои родственники?

Он пристально всматривался в него, словно что-то припоминая.

— Мой двоюродный брат был расстрелян в Консепсьоне, — поспешно ответил священник.

— Не по моей вине.

— Я только хотел сказать, что мы похожи: наши отцы были близнецами. Они родились друг за дружкой. Наверное, вашему превосходительству показалось…

— Насколько я помню, он на тебя не был похож; высокий, худой… узкие плечи…

— Наверное, только родственники так считали… — быстро сказал священник.

— Впрочем, я ведь видел его только раз.

Казалось, какая-то мысль тревожила лейтенанта, когда он сидел задумчиво, постукивая смуглыми индейскими пальцами по страницам.

— Куда ты пойдешь?

— Бог знает.

— Все вы такие! Когда вы поймете, что ничего Бог не знает.

Какой-то маленький живой комочек, похожий на зернышко головни, бежал по странице перед ним; он раздавил его пальцем и сказал:

— У тебя не было денег на штраф? — И взглянул на еще одну букашку, суетящуюся среди листьев в поисках убежища. В этой жаре жизнь так и кишела.

— Не было.

— На что собираешься жить?

— Поищу, наверное, какую-нибудь работу.

— Ты становишься слишком стар, чтобы найти работу. — Он вдруг сунул руку в карман и вытащил монету в пять песо. — Вот. — сказал он. — Убирайся, и чтобы я больше не видел твоей рожи. Запомни.

Священник зажал в кулак монету — стоимость заказной обедни. Он сказал изумленно:

— Вы хороший человек.

Глава IV

Было еще раннее утро, когда он переправился через реку и вышел, весь мокрый, на другой берег. Он рассчитывал кого-нибудь здесь встретить. Бунгало, сарай с жестяной кровлей, мачта для флага — он был убежден, что все англичане на закате спускают флаг с пением «Боже, храни короля». Он осторожно обогнул угол сарая, тронул дверь. Она легко поддалась. Он снова оказался в том темном помещении, где уже бывал. Сколько с тех пор прошло месяцев, он не имел представления. Только помнил, что тогда до сезона дождей было еще далеко; теперь же он начинал входить в силу. Через неделю пересечь горы можно будет только на самолете.