Сила и слава - Грэм Грин

Он попытался освободить свои ноги. Судорога прошла, теперь они онемели и ничего не ощущали. Все равно. Ему не придется долго ими пользоваться.

Старик все ворчал, и мысль священника вернулась к Бригитте. Мир был понятен ей, как врачу черный рентгеновский снимок. Он отчаянно хотел спасти ее, но знал приговор хирурга: болезнь неизлечима.

Женский голос сказал просительно:

— Немного выпить, отец, это не так страшно.

Он подумал: почему эта женщина здесь? Может быть, за то, что у нее дома нашли икону? У нее нудный, настойчивый тон благочестивой дамы. Так глупо хранить эти иконы любой ценой. Почему бы не сжечь их? Без них можно обойтись.

— Я ведь не только пьяница, — сказал он строго. Судьба таких благочестивых женщин всегда внушала ему тревогу, они, как политики, жили иллюзиями; он боялся за них. Так часто они встречали смерть с несокрушимой самоуверенностью, без любви и прощения. Следовало, насколько возможно, избавить их от сентиментальных представлений о добре.

— У меня есть ребенок, — сказал он твердо.

Какая достойная женщина! Ее голос во мраке продолжал оправдывать его; он не мог уловить ее слов; понял только, что она говорит ему что-то о благоразумном разбойнике.

— Дитя мое! — сказал он. — Разбойник покаялся, а я нет.

Он вспомнил, как Бригитта вошла в хижину, ее темный, злой и понимающий взгляд и солнце за ее спиной.

— Я не умею каяться.

Это была правда. Он утратил эту способность. Он не мог сказать себе, что хотел, чтобы его греха никогда не было, потому что сам грех казался ему сейчас таким ничтожным — и он любил плод этого греха. Он нуждался в исповеднике, который медленно провел бы его по мрачным путям, ведущим к сожалению и раскаянию.

Теперь женщина молчала; он подумал: не был ли он с ней слишком резок? Если ее вере помогало убеждение, что он мученик… Но он отбросил эту мысль. Правда прежде всего. Он слегка пошевелился и спросил:

— Светать скоро будет?

— В четыре, в пять, — отозвался мужчина, — откуда мы можем знать, отец, часов здесь нет.

— Вы тут давно?

— Три недели.

— И вас все время держат под замком?

— Нет, нас выводят мести двор.

Он подумал: вот когда обнаружат, кто я, если не раньше, ведь наверняка один из них поспешит донести. Он долго раздумывал и в конце концов объявил:

— За меня обещали награду: пятьсот-шестьсот песо, кажется.

Сказав это, он замолк. Он не мог толкать кого-то на предательство — это значит соблазнять его на грех. Но вместе с тем, если здесь был доносчик, то почему этому несчастному лишиться награды? Совершить такой ужасный грех, можно сказать, убийство и не иметь награды в этом мире? Это несправедливо, думал он.

— Здесь никому не нужны их проклятые деньги, — сказал голос.

Снова необычайное чувство нежности охватило его. Он был просто преступником среди других преступников… У него возникло ощущение товарищества, которого он никогда не знал прежде, когда благочестивые люди целовали его руку в черной перчатке.

Голос набожной женщины зазвучал истерически:

— Так глупо говорить им это. Вы не знаете, что это за публика, отец. Воры, убийцы…

— Ну а вы почему здесь? — зло спросил какой-то голос.

— У меня дома были хорошие книги, — заявила она с невыносимой гордостью. Ему не удалось поколебать ее самодовольства.

— Они есть повсюду — не только тут, — сказал он.

— Хорошие книги?

Он усмехнулся:

— Нет-нет. Воры, убийцы… Если бы у вас было больше опыта, дитя мое, вы бы знали, что есть вещи похуже…

Старик, по-видимому, погрузился в тяжелый сон. Голова его склонилась на плечо священника, и он недовольно бормотал. Один Бог знает, как нелегко было менять позу в этом помещении. Казалось, трудность возрастала по мере того, как длилась ночь и затекали ноги. Он не мог теперь шевельнуть плечом: старик проснется и проведет без сна лишнюю мучительную ночь. «Да, — подумал священник, — его обокрали такие, как я: это лишь справедливо, что я терплю неудобства…».

Он сидел молча, неподвижно, прислонясь к сырой стене, поджав ноги, которые потеряли чувствительность, как у прокаженного. Москиты продолжали звенеть, отгонять их, махая руками, было бесполезно. Они заполняли всю камеру, словно стихия. Кому-то, как старику, удалось заснуть, и теперь он храпел, смешно и смачно посапывая, как человек, который хорошо выпил, закусил и теперь дремлет после сытного обеда… Священник пытался определить, который час; сколько времени прошло с того момента, когда он встретил на площади бродягу? Вероятно, около полуночи. Впереди такие же долгие часы.

Разумеется, это конец, но в то же время надо быть готовым ко всему, даже к побегу. Если Бог хочет, чтобы он спасся, Он выхватит его из-под залпов в миг расстрела. Но Бог милосерд; есть, конечно, только одна причина, которая могла бы побудить Бога лишить его Своего покоя, — если только покой вообще существует: он должен остаться, чтобы послужить для спасения души — своей или других. Но какой толк мог быть теперь от него? Он в положении беглеца; пойти в деревню, чтобы это стоило кому-нибудь жизни, быть может, непокаявшемуся, пребывающему в смертном грехе, он не смел. Не погибнет ли душа просто потому, что он упрям, горд и не смиряется с поражением? Литургии он давно уже не мог служить — вина нет. Оно пошло в глотку шефа полиции. Все было бесконечно сложно. Смерти он все еще боялся, а к утру этот страх возрос, однако она начинала манить его своей простотой.

Набожная женщина шептала у него над ухом: ей каким-то образом удалось приблизиться к нему.

— Отец, вы примете мою исповедь? — говорила она.

— Дитя мое, это совершенно невозможно. Как мы сможем сохранить тайну?

— Я так давно не исповедовалась…

— Прочтите покаянную молитву. Нужно, милая, надеяться на Божие снисхождение…

— Я не отказываюсь пострадать…

— Ну что ж, вот вы и здесь.

— Это пустяки. Утром моя сестра принесет деньги и заплатит за меня штраф.

Где-то у дальней стены снова началась любовная игра. Об этом легко было догадаться — послышались движения, сдавленное дыхание, а потом стон.

— Почему вы их не остановите? — громко, с гневом сказала набожная женщина. — Скоты, животные!

— И вы хотите каяться в таком состоянии?

— Но это мерзость…

— Не думайте так. Это опасно. Потому что однажды мы обнаруживаем, что в наших грехах есть немало прекрасного.

— Прекрасного! — сказала она с отвращением. — Здесь? В этой камере? Когда вокруг посторонние?

— Немало прекрасного. Святые говорят о красоте страдания. Ну, а мы с вами не святые. Страдания для нас только мерзость. Смрад, теснота и боль. Для них, в их углу — оно прекрасно. Нужно многому научиться, чтобы видеть вещи глазами святого; святой обретает тонкое чувство прекрасного и может смотреть сверху вниз на убогие вкусы невежд. Но мы себе такого позволить не можем.

— Ведь это же смертный грех!

— Как знать? Вероятно. Но я, видите ли, — плохой священник. Я знаю — по опыту — как много прекрасного увлек за собой сатана, когда пал. Никто никогда не говорил, что падшие ангелы были отвратительными существами, — нет, они были молниеносными подобно молниям, светлыми и…

Снова послышался стон, полный невыносимого наслаждения.

— Остановите их! — сказала женщина. — Это безобразие.

Он почувствовал, как пальцы схватили его колено, и сказал:

— Мы здесь все сокамерники. В данный момент желание пить у меня сильнее всего на свете, сильнее, чем жажда Бога. Это тоже грех.

— Теперь я вижу, что вы плохой священник, — сказала женщина. — Я не верила, а теперь верю. Вы сочувствуете этим скотам! Если б ваш епископ слышал…

— Э! Епископ очень далеко отсюда.

Он подумал о старце, который живет сейчас в столице, в одном из безобразных благочестивых домов, наполненных иконами и религиозными картинами, и служит литургии по воскресеньям на одном из соборных алтарей.

— Когда я выберусь отсюда, я напишу…

Он не мог сдержать смех. Она не понимала, как все переменилось.

— Если епископ получит письмо, — сказал он, — ему будет интересно узнать, что я еще жив.

Потом он снова стал серьезным. Пожалеть ее было куда труднее, чем метиса, который преследовал его в лесу неделю назад; ее случай тяжелее. Того еще можно оправдать из-за бедности, лихорадки, бесчисленных унижений.

— Не надо злиться, — сказал он. — Лучше помолитесь за меня.

— Чем скорей вы погибнете, тем лучше.

В темноте он не мог видеть ее, но на память ему из прежних дней приходило достаточно лиц, которые обладали таким же голосом. Когда внимательно рассматриваешь мужчину или женщину, их всегда становится жалко, потому что в них есть нечто от образа и подобия Божия… Когда видишь морщинки в углах глаз, линию рта, волосы, человека нельзя ненавидеть. Ненависть — это лишь недостаток воображения. Он вновь почувствовал огромную ответственность за эту благочестивую даму.